"Дружба сильнее Войны!", Часть II, Глава II.

«Самая страшная из войн — это война гражданская. Нет ничего бедственней, нет ничего ужасней времени, когда сын подымает копыто на отца, когда брат сжигает жилище брата, когда сосед истязает соседа. Только твёрдый духом, только сильный волей сумеет противостоять этому ужасному бедствию, не помешавшись умом. Ещё раз повторяю: нет ничего хуже гражданской войны, ибо она разрушительна, она тлетворна и бесславна. А раскаиваться за грехи своих павших отцов придётся сыновьям и внукам. Так пусть хранит же Солнце Республику от гражданской войны на веки вечные».
- Сигизмунд Станкевич, «История Велькской Республики».

Вот он и я — вернулся из далёких странствий по Украйне, и, помимо целого безбрежного моря впечатлений, принёс с собой и новую главу. ^^

Особливо хочу отметить то, что я кой-что переосмыслил для себя во время моего отличнейшего путешествия — и посему язык (есть такое вероятие) если даже не весьма, то изменился. Я постарался сделать его краше прежнего. Будьте так бобры, судыри вы мои — скажите, получилось ли? :)

Самое интересное под катом.

Глава II.

Пейте, братцы, попейте.

«У нечистой силы к напиткам доступа нет!»
- Народная мудрость.

Безобразные твари тянули к нему свои узловатые, когтистые лапы... они выли и ревели... алая кровь струилась по их кривым зубам... жуткий взгляд раскалённых добела глаз выворачивал наизнанку... он продрог до костей, а хладные прикосновения когтей терзали его плоть и сковывали её льдом... деться ему некуда... они обступили его со всех сторон... он погиб... погиб...
Погиб.

***

Богдан пробудился. Он не чувствовал ног, не чувствовал шеи; только глаза его бешено вращались.
Капельки холодного, серебристого пота катились по его морде, и каждая капля приносила с собой один лишь жгучий мороз. Напрасно он пытался кричать; всё заглушал исступленный хохот бездушных тварей. Только сиплое хрипение вырывалось из его стеснённой груди.
Он не понимал, да и не мог понять, что кто-то загнал ему в рот кляп. Не понимал он и того, что все его четыре ноги намертво опутаны тугими верёвками. Ему чудилось, будто бы это твари зажимали ему рот, и что это их мерзкие лапы крепко-накрепко примёрзли к его ногам.
Сиромахо бился, точно в предсмертной судороге. Последние крохи разума вытекали из его головы, словно вода из дырявого бурдюка...
— Пан атаман!! — в комнату опрометью вбежал битяш. — Пан атаман!!
Богдан тупо взглянул на него. Ничего, кроме слабого стона, он выдавить из себя не сумел.
Тотчас же комната переполнилась битяшами, словно ведро — спелыми яблоками. Все, все до одного пытались докричаться до него, а он лишь бездумно блуждал взглядом по их взволнованным мордам.
Битяши развязали его, подхватили и куда-то понесли.

***

Следует воротиться назад во времени и узнать, что же происходило вечером предыдущего дня. В тот страшный, роковой вечер, когда Богдан Сиромахо захлебнулся в потоках горячей крови и самолично вырвал сердце из груди самой драгоценной ему души.

Дарина скрипнула маленькой дверцой своей комнаты и заставила себя выйти на поле боя.
Княжна тихонько просунула нос в щель и краем глаза увидала ужасное зрелище. Тотчас же тошнотворное трупное зловоние ударило ей в нос. Она зажмурилась и отдёрнула мордочку обратно.
Да, пан Пац выдумал весьма хитроумный фортель. Да, почти всю работу он взвалил на свою спину.
Но от этого розовой пони легче не становилось.
Ведь ей всё ещё предстояло перешагнуть через десяток окоченелых трупов, пройти по липкому от крови полу, выдержать безжизненный взгляд мертвецов, не заплакать навзрыд над изрубленными телами своих родных, найти в себе храбрость, чтобы добраться до комнаты брата и переодеться в его одежду.
И главное; остаться сильной. Во что бы то ни стало остаться сильной. Пережить, вынести тягостные минуты ожидания, покуда добрый волшебник, — пан Пац, — будет околдовывать негодяев своими всесильными чарами.
Предательская слеза, похожая на искристый жемчуг, капнула на пол.
— Какая же я трусиха... – всхлипнула розовая пони. — Они же… они же мёртвые, и бояться их нечего. Они… они ведь не сделают ничего худого... — вдруг она запнулась. — Мёртвые. Мёртвые. И братья, и матушка... все, все они... мёртвые... нет, нет, — забормотала она в отчаянии, — нет! Я этого не вынесу... Боже... Боже...
Снова солёная волна слёз стала захлёстывать её. И так бы она и осталась сидеть здесь на веки вечные, если бы какой-то белоснежный, пушистый комочек вдруг не прошмыгнул мимо неё и не удрал прочь, в приоткрытую дверь.
— Ангел! — взвизгнула Дарина и сломя голову ринулась вслед за кроликом. — Стой! Погоди! не ходи туда!!
Розовая пони сама не заметила того, как она выпрыгнула на обагренный кровью пол и, выбивая копытцами нестройную дробь, пустилась вскачь за своим любимцем. Любовь в её душе одержала верх над страхом.
И только когда княжна наткнулось на что-то холодное, — ужасно, просто ужасно холодное, холодное и неживое, она замерла.
Опустила вниз одеревенелую голову.
И едва не отдала Солнцу душу.
Она лежала, широко раскинув копыта. Дыра зияла в её голове. На её морде, выпачканной мерзкими пятнами спёкшейся крови, застыло недоумение. Матушка.
Розовая пони в оцепенении провела копытом по грязной серебряной шерсти своей мачехи, но тотчас же пискнула и отдёрнула ногу. Ей померещилось, словно она коснулась костлявого копыта самой смерти.
Но, что ещё хуже, смерть на самом деле взглянула на неё сквозь застывшие очи княгини.
От пустого, как бездны Преисподен Дискордовых, взора у Дарины застыла кровь в жилах и задрожали ноги. Слабый вздох вырвался из её груди, к горлу подкатил ком. Глаза заволокла мутная, водянистая пелена.
И снова самоотверженный кролик привёл в чувство свою хозяйку. Он подкрался к ней, застрекотал что было духу и впился зубами ей в ногу.
Дарина очнулась.
— Ангел! – ахнула она. – Ты меня напугал!
Белый кролик закатил глаза и приложил лапу к мордочке.
— Они… они убили их, Ангел… – сказала княжна, утирая слёзы.
Ангел пуще прежнего застрекотал и побарабанил лапой по заветной двери в комнату брата, от которой Дарина стояла в нескольких шагах.
— Ты прав… — княжна вздохнула и протёрла очи. – Ты прав. Я… я… должна. Должна быть сильнее. Должна. — Она будто бы опомнилась и расхрабрилась. Должна! – розовая пони вскочила на ноги. – Пойдём, Ангел!
Пламя воодушевления, ровное и жаркое, охватило её кроткое сердечко. Она решилась на невозможное.

***

Тем временем Ржев Пац в который раз обдумывал свой замысел, крутя в копытах надёжную верёвку. Его враг лежал здесь, на кровати, беззащитный и немощный. Он едва мог слово вымолвить, не то что закричать.
...Перед глазами у Паца промелькнуло видение ножа, который впивается Богдану в грудь, окунается в горячую кровь и уносит к Дискорду душу братоубийцы, предателя и распутника Богдана Сиромахи…
«А что, — думал единорог, — пырну этого подлеца ножом, вот и делу конец. – Он прислушался к шуму на улице. – Пируют, шельмецы, пируют. Кто теперь его выручит? Кто придёт на подмогу? Некому его спасать, некому. Просто вонзить ему ножик в сердце – вот и всё, и дело с концом. Не станет этого... этого… бр-р-р… от него у меня аж мороз по коже. Он ведь, если жив останется, как встанет с постели, как выскочит, как выпрыгнет – из кожи вон вылезет, лишь бы поквитаться со мной. Я его знаю… Ох, не сносить мне тогда головы».
Он стал ещё пристальней разглядывать безмолвного Богдана. Повязка на лбу чернявого единорога набухла и пропиталась багровой, тёмной кровью. На него было жалко смотреть.
«И чего это я, в самом деле… — нахмурился вдруг Пац. – Что это я, свинья какая-то, пёс кайруфский, или басурманин – чтобы больного в его же постели резать. В конце концов, он славный малый, хоть и та ещё шельма…»
Веки Сиромахи, тяжёлые, словно листы железа, наотрез отказывались размыкаться. Копыта, тяжкие, налитые кровью, не слушались его.
В его ушах зазвучал еле слышный голос:
— Ну что, брат, говорить можешь?
Чернявый атаман с усилием повернул голову на звук и разомкнул неподъёмные веки. Сумрачный туман застлал ему глаза, но он разглядел сквозь него тёмно-бурую морду единорога. Морда двоилась, троилась и четверилась.
— Р-ржев?.. – простонал Богдан.
— Говорить, спрашиваю, можешь? – с напором повторил Пац.
В ответ Богдан лишь устало покачал головой.
— Ну вот и славно, — потёр копыта Ржев и…
…Вбил ему в рот кляп.
Богдан замычал и вытаращил глаза на своего приятеля. Мысли его как бы вдруг прояснились.
— Нет уж, врёшь, брат, врёшь! – бормотал пан Пац, крепко-накрепко спутывая Богдану ноги. – Ты уж живи как знаешь, а с тобой мне не по пути. Твои проделки мне уже поперёк горла стоят… Сейчас вот уведу твою «ненаглядную» Дарину прочь, в Лодзины, под опеку ясновельможного князя, а ты тут будешь лежать-полёживать, покамест твои молодцы не опохмелятся.
Жгучий гнев заклокотал в груди Богдана, словно сизокрылый орёл. Он бешено замотал шеей, постарался разорвать путы и выплюнуть кляп, но все его потуги были тщетны.
— Вот так, тихо, тихо, — похлопал его по спине Ржев. – Да, дурак я был, что с тобой, подлецом, связался – но теперь всё! Дудки! Ржев Пац в эти ваши кровавые игры не играет. Я, конечно, мог бы тебе и нож в брюхо вонзить, но – нет, не буду. Авось, когда пред Светлым Судом предстану, мне это и зачтётся. Что ж, прощай, будь здоров, и чтоб тебя Дискорд побрал. — С этими словами он хлопнул дверью.
Богдан остался наедине со своим гневом, бессилием и смертной ненавистью…
А ещё было неотвратимое пророчество Зекоры.

Пан Пац вышел на улицу и, словно полководец — поле сражения, окинул двор усадьбы деловитым взглядом. Вокруг, под кромешным покровом делькрайнской ночи, бурлила, пенилась и кипела развесёлая пирушка.
По правде говоря, княжеская челядь своих надменных скряг-хозяев недолюбливала, а Дарину попросту презирала, — и жалкой гибели Жорстковицких они весьма порадовались. Да так порадовались, что никто толком не удосужился убрать бездыханные тела.
— Пейте, братцы, попейте, — буркнул себе под нос Ржев и закашлялся от дымного чада костров, — а на землю не лейте. Напейтеся все пьяны, не будете упрямы…
Ухмылка расплылась на обширной морде пана Паца. Его осенило. Он повеселел, запел столь любимую им застольную песню и нырнул в толпу, которая плясала, пела, фыркала, пила, ржала и веселилась, что есть мочи.
Теперь-то он наверняка знал, что следует предпринять.
— Веселитесь, пляшите, — напевал Ржев, — друг друга потешите…
А меж тем, веселье с каждою минутой нарастало, словно снежная лавина. Стоял шум и гам; везде кричали, везде болтали, везде гоготали. В одном конце двора мурлыкала переливчатая балалайка, в другом пела, словно птица, пронзительная скрипка, в третьем заливались радостным свистом певучие свирели и мерно трещал гулкий бубен.
Могло показаться, что случилась не резня, не ожесточённое побоище, а наступил светлый праздник. Как будто бы полчаса тому назад не предсмертные стоны, а благодарные молитвы разносились по всему дому. Как будто бы хозяйка их, княгиня Жорстковицкая, осыпала их щедротами и поздравлениями, а не лежала на полу, глядя безжизненными очами ввысь, — холодная и неупокоенная.
Пан Пац с самым решительным видом прошагал мимо целующейся парочки, перемахнул через вусмерть пьяного, распростёртого на земле битяша, а затем какой-то пегас просвистел мимо него, точно вихрь. Будучи не в силах сладить спьяну со своими крыльями, он на лету распластался по стене, словно сырая тряпка.
— Эге-гей, вы! – кликнул Пац, оказавшись посреди гулянки. Шум поутих. – Пан атаман в добром здравии и велит о нём не тревожиться! Он велит всем пить и гулять!
Радостный гул толпы пронёсся по округе, точно раскатистый удар грома. Битяши издавна знали Ржева и привязались к нему – он всегда им всё позволял, и сам вытворял такое, от чего они только покручивали свои чёрные усы и бормотали: «вот так ясновельможный пан!»
— Айда в погреба, панове! – надрывался Ржев. – Бьюсь об заклад, скупердяи Жорстковицкие припрятали там бочку-другую своей лучшей медовухи! Пейте, братцы, попейте!!
— Спасибо, пан!!
Тотчас же с десяток битяшей бросился к заветным погребам. Они и раньше на них поглядывали, но теперь вконец осмелели и стали, не церемонясь, выламывать прочные дубовые двери.
Бурый единорог взял себе с бочки громадную чарку с чем-то хмельным, густым и маслянистым, а затем прокричал:
— Братцы, выпьем за здоровье пана атамана! Дай ему Солнце многая лета!
— Дай Солнце! – загудела толпа.
Пан Пац приложился к чарке. Он всё пил, пил, пил и пил – словно пытался зараз осушить целое море. Неподалёку пара крестьян с благоговением следила за тем, как могучая глотка единорога, точно какая-то бездна, преогромными глотками поглощает вино.
— Доброе вино, — выдохнул Ржев, оторвавшись, наконец, от чарки. – Ей-же-ей, доброе! Жаль такого вина на ваши хамские горла.
Мысли в его голове, наконец, заструились студёным потоком. Всё упорядочилось, наладилось и пошло своим порядком.
— А что, — обратился он во весь голос к крестьянам, — далеко тут до Лодзин, а?
— Ой, далече, пан, далече — покачал головой один из них, с седой бородой.
— Да вы не робейте, — сказал Ржев, — наливайте и себе тоже!
Крестьяне забормотали слова благодарности и бросились черпать тягучее вино деревянным ковшом.
— Так как, говоришь, — повторил зычно Ржев, — далеко здесь, значит, до Лодзин?
— Ну, ежели ваша милость вскачь пуститься изволит, — поскрёб бороду седой крестьянин, — к послезавтрему, авось, и доскачет.
— Да пей же ты, пей, — пан Пац похлопал его по натруженной, исхудалой спине. – Вот так. Да здравствует пан атаман, братцы!
И с этими словами он исчез, словно мимолётное виденье.
Дело сделано, путь расчищен. Без крови, без шуму и пыли. И все счастливы. Кроме Богдана, разумеется.
Ржев усмехнулся этой мысли.

В дверях пан Пац столкнулся с Дариной, словно громадный корабль с острым рифом. Та от неожиданности пискнула и отскочила, но мигом придала своей милой мордочке донельзя твёрдое, точно скала, выражение и топнула копытом по полу.
— Дядя Ржев, я решила, что… — начала она громогласным, звучным голосом (княжне и правда почудилось, будто её журчащий голосочек громогласен и звучен).
— Тс-с-с!!! – замахал копытами Ржев, сгрёб её в охапку и поволок прочь от дверей. – Чего ты задумала такое? Не мешай! Нас обоих погубишь! АЙ!..
То Ангел бросился на защиту своей хозяйки. Не мешкая ни мгновения, он высунул морду из-под меховой шапки Дарины и впился Пацу в ухо.
— Отцепи его, отцепи! – ревел Ржев, которого застал врасплох и сбил с толку неистовый наскок шустрого белого комочка.
— Ангел! – зашумела княжна. – Плохой мальчик! Перестань немедленно!!
Наконец Дарина отцепила кролика (который рвал и метал в нежных материнских объятиях своей хозяйки) от угрюмого пана Паца. Он потирал укушенное ухо и ворчал:
— Тьфу ты пропасть! Вот же аспид Дискордов… Больно кусается, чтоб он неладен был, сумасброд этакий…
— Неправда! — встрепенулась в сердцах Дарина. – Это он не со зла!
— Знаешь, панна, это уже ни в какие в ворота не лезет… — начал было пан Пац, как вдруг содрогнулся.
...Стук-стук-стук.. .
Прячься! – зашипел он. — Живо прячься! Сюда идут, слышишь?!!
Дарина ахнула и в смятении заметалась туда-сюда, словно пожухлый листочек, гонимый свирепым осенним ветром.
Неумолимый, глухой стук тяжёлых копыт приближался с каждым мгновением.

***

Выйдя на деревянный балкон, Луна втянула носом прозрачный, текучий ночной воздух и закрыла глаза.
Завтра в поход. Завтра в поход…
Ей вдруг очень захотелось поговорить по душам с Селестией, как в старые добрые времена. Она ведь сейчас где-то там, в чужедальней стороне, вдалеке отсюда, вдалеке от своей робкой, но несгибаемой сестрицы. Чего она поделывает, о чём думает? Обсуждает ли с военачальниками грядущие сражения, увещевает ли очередного надменного магната или решает неотложные государственные дела? Как знать.
Но Луне без неё вдруг стало очень, очень одиноко. Ей почудилось, будто бы она готова за одно лишь её дружеское слово отречься от своей цели и на коленях молить прощения у всей Велькской Республики. Ей захотелось тотчас же взмахнуть крыльями, отдаться на милость ночи и лететь прочь отсюда, к сестре, в Кантерстоль и раскаяться во всём. Селестия поймёт. Селестия простит…
Прохладный, сырой ветерок обласкал понурую мордочку Луны, словно заботливая мать – любимую дочку. Ночь. Ночь. Как же она любит ночь. О, это чудесное время, когда невидимый сеятель рассыпает по бархатному покрову неба сотни, тысячи звёзд, когда луна выкатывается на небеса во всём своём лучезарном великолепии…
Запорожская Вольница спала. Удалые битяши склонили усатые головы на свои грубые, потемневшие от времени подушки и дремали, дремали глубоким, молодецким сном. Во сне им грезился поход, большая слава и гордое пурпурное знамя Запорожья, реющее над полем брани.
— Это несправедливо, — вздохнула Луна, вглядываясь в печальное полночное небо. – Несправедливо. Селестия, прости меня…

Хладная слеза выкатилась из грустных очей королевы Селестии. Она подавила минутную слабость, отмахнулась от неё, словно от назойливого комара и сомкнула ресницы.
— Сестра, — прошептала она про себя. – Сестра, если только ты слышишь меня, — прошу, вернись обратно. Вернись…
Аликорн потупила взгляд. Поздно идти на попятный. Военные сборы были в самом разгаре. Войско коронного гетмана уже шагает по кровавой дороге ратных трудов.
Но она уповала на чудо. На то, что кровавая река этого безумия остановит вдруг ход своих бурных потоков и всё вернётся на круги своя. Вот так вот просто – остановится, и всё. Как будто ничего и не было. Должно случиться чудо.
Иначе…
С просторного, белого мраморного балкона виднелась спящая столица, — тысячелетний, славный город Кантерстоль. Кругом чернели крыши сонных домов, а над ними кое-где возвышались шпили знаменитых кантерстольких башен, и те как будто бы грозили ночному небу страшной расправой, грозили исколоть его и порвать на клочки.
И тут ей привиделась одна лишь дикая злоба…
Селестия знала, что иначе все её многолетние труды пропадут зря. Все усилия, все нетвёрдые шаги против яростного, мутного течения глупости, высокомерия и корысти – всё это пойдёт в насмарку. И, что хуже всего, в этом будет повинна её любимая сестра.
— Нет, это я виновата, — опустила свои белоснежные, как январский снег, крылья Селестия. – Одна лишь я. И я всё исправлю. Клянусь.

***

Юрко перемахнул через несколько ступеней лесенки, ведущей к усадьбе, и загрохотал копытами по полу. За ним поспешал его рослый товарищ по прозванию Иван Головатый.
Их назначили дозорными. Что означало; покуда все остальные наливались белёсой, пахучей драконкой, медовухой и вином, они, сердитые и трезвые, как стёклышко, косились на гулянье. Им, разумеется, смерть хотелось выпить.
И вдруг они услышали отрывистые вопли из усадьбы. Тотчас же они сорвались с места, точно их ветром сдуло, и во весь опор поскакали на крики.
Вломившись в дверь, Юрко увидал мрачного, словно побитый кот, пана Паца, который гаркнул:
— Чего надо, дурни?
Юрко оторопел. Впрочем, его намётанные, зоркие глаза воина вмиг изучили комнату до последней мелочи.
…А между тем, за опрокинутым столом притаилась поутихшая Дарина. От немого ужаса её хрупкое тело трепетало, словно вольнолюбивая пташка за железными прутьями клетки. Ангел притиснулся к её копыту и тоже дрожал мелкой, дробной дрожью, будто бы от трескучего мороза. У него хватило соображения, чтобы понять; теперь его пламенному пылу, его отчаянной смелости и жгучему желанию проучить обидчиков своей хозяйки лучше остудиться – до поры до времени…
Глаза битяша сузились. Он заподозрил что-то неладное. Трупы, кровь, разбитые вдребезги вещицы – это всё пустяки, но вот докучливое, словно жалобное жужжание комара, ощущение чего-то не того – вот это уже не на шутку встревожило бывалого вояку.
— Ну?! – помрачнел пуще прежнего Ржев.
— Мы слышали крики… — отчеканил Юрко. Беспокойное чувство нарастало.
Вдруг он вздрогнул и навострил уши. Кто-то всхлипнул. Это был очень тихий и застенчивый всхлип, тихий, точно писк муравья, – но Юрко слышал всхлип, и он знал, что слух никогда, никогда не подводит настоящего воина.
— Какие-такие крики? – сварливо вопросил пан Пац. – Не было никаких криков, дуралеи! Ну, чего вытаращились-то? Бегом отсюда!
Тучный единорог прямо-таки излучал непреклонную уверенность. Будь он солнцем, то сейчас оно стояло бы в самом зените, когда ослепительные золотистые лучи не дают покоя никому.
— Э… — разинул рот Головатый.
— Вот что, братцы, — вздохнул пан Пац и потёр свой обломанный рог. – Все мы изрядно перетревожились за нашего батька атамана. Чего же ради мучить друг друга, морочить всем головы и стращать какими-то непонятными криками и прочим вздором?
Вязкая, как дёготь, тишина накатила на комнату. Битяши переглянулись.
…Пан Пац молился Солнцу и богам всех народов Эквестрии, что они не заметят… не заметят, как блистает и серебрится на его лбу, в блеклом, сумеречном свете факелов сиротливая капелька пота. Предательская капелька, подлая и незваная…
— Э… — снова разинул рот Иван.
— Вот что, — сказал Ржев, как отрезал. – Скажите, вы сейчас пили, как все порядочные пони?
— Нет… — протянул, сузив глаза, Юрко. – Не пили. Мы в дозоре. А что?
— НЕ ПИЛИ?! – возопил Пац и хлопнул себя по лбу. – Что это вы, как басурмане какие-то, не пьёте?! Неужто вам даже не предлагали?!!
— Нет… — глаза Юрко сузились донельзя, словно у жителя далёких восточных стран.
— Вот негодяи! Лиходеи!! Изуверы!!! Шельмецы!!!! Сами пьют, а дозорным, значит, не капли?!! – ревел пан Пац. — Да что это деется такое, братцы?! Что деется?! Вон отсюда, и чтобы каждый налил себе полную чару, и выпил всё до последней капли!..
Битяши переглянулись вновь. Что-то в их головах перемкнулось.
— …Сегодня положено веселиться, а не торчать, как лист перед травой, хмуриться и жадно заглядывать в чужие кубки. Вон! И чтоб духу вашего здесь не было!!
С этими словами он вытолкал их за дверь. Битяши поначалу упрямились, но быстро поддались на уговоры. Ощущение ощущением, а выпить доброго вина всякому охота.
— Если будут бурчать, что, мол, вам не положено, — прокричал им вслед Ржев, — будут иметь дело со мной!! Так и скажите этим… этим… Тьфу!!!

Пан Пац несколько времени щурился, вглядываясь в шумную темноту. Когда он убедился в том, что доблестные стражи спокойствия ушли далеко и теперь уж наверняка не воротятся назад, он кивнул и сказал:
— Всё, княжна. Они ушли. Можешь выходить.
Дарина, как и предполагал пан Пац, вышла далеко не сразу. Сначала показались маленькие, вострые ушки, потом – краешек прекрасных, голубых, словно ясное небо очей, и наконец, вся мордочка.
— У-ушли? – заикаясь, спросила она.
— Ушли.
Высунулась и сердитая мордочка Ангела. Он с самым свирепым видом шевелил усами, словно грозил всему миру мучительной расправой.
Пац нахмурился:
— Ты же не хочешь сказать, что мы этого душегубца с собой возьмём?
— А как же! – ахнула Дарина и заключила своего любимца в крепкие объятья. Тот стал отбиваться. – Он будет нас защищать!
Единорог засопел. Ему не нравилось думать о том, что у него под боком, под шапкой Дарины, примостился маленький, склочный и, что главное, кусачий демон.
— Нет уж, дудки… — буркнул он.
— Пожа-алуйста, дядя Ржев! – протянула княжна и одарила его взглядом своих лучистых, добрых глаз.
Их взоры пересеклись. Пан Пац вдруг, как и несколькими часами раннее, почувствовал себя отпетым негодяем и бездушной тварью – а также то, что только с помощью этой кроткой пони он сможет искупить свои чёрные грехи. Отказать ей в этом маленьком пустячке? Нет. Он на это никогда бы не решился. Пусть берёт кого хочет. Он возражать не станет.
Так думал Ржев, глядя в безбрежную синеву её очей. На краткий миг чарующая синева поглотила его с головой – но потом он опомнился и вернулся в настоящий мир. Вернулся обратно, в комнату, к прогорклому воздуху, к безвольным трупам, туда, где мерцало мутное свечение факелов и где, прямо напротив него, стояла самая чистая душа во всей Эквестрии. Душа прозрачная, — кристально прозрачная и светлая, как Солнце.
И душа эта молила его о спасении.
— Кхм… — пан Пац переминался с копыто на копыто. – Ну… Ладно. Так и быть. Пускай. Бери его. Кхм.
— Спасибо, дядя Ржев!! – Дарина заулыбалась во весь рот. – Я…
— Ох. – Ржев поморгал и протёр глаза. – Давай оставим благодарности на потом. Мы пока ещё не унесли отсюда ноги.
Как же он измаялся.

***

Утро. Светлое, радостное и тёплое утро.

Зычные крики оглашали окрестности усадьбы Жорстковичи. Битяши волокли своего атамана по земле. Тот упирался, вырывался из их молодецкой хватки, и сбивчиво хрипел что-то про тварей, что-то про Зекору, что-то про Дарину, а что-то про Яна Несвижского и пана Паца.
Богдан не помнил себя от ярости и страха. Ему мерещилось, что твари уже терзают, рвут его на части, а шмотья его сырого мяса швыряют своим голодным детёнышам. Те с урчанием, толкаясь и распихивая друг друга, вгрызаются в подачку…
Вдруг всё мигом переменилось. Твари закружились, завертелись в каком-то диковинном танце, истошно завыли и растворились в густой мутной мгле.
Ледяные иглы стужи впились в его морду. Он уловил краем уха звучный всплеск, почувствовал, как в ноздри ему струится вода. Богдан тяжело задышал и стал ловить ртом воздух, но вместо вожделенного воздуха студёная вода хлынула в его пересохшее горло. Он зажмурился. Приложив немыслимое усилие, он вскинул морду и…
…Пришёл в себя.
Сиромахо фыркнул, отдышался и огляделся по сторонам. Печальное зрелище предстало его глазам; повсюду, насколько хватало глаз, землю устилали тела. Сначала ему показалось, будто они все — покойники; но потом он пригляделся чуть пристальней, заприметил порожние бутылки, тлеющие кучи седого пепла на кострищах и разбитые инструменты. Похоже, здесь повеселились на славу…
Только теперь он почувствовал, что несколько пар глаз его с любопытством разглядывают. Он обернулся.
— Пане атаман?.. – обратился один из битяшей.
— Що. Тут. Сталося? – нахмурился Богдан.
Битяши обменялись беспокойными взглядами. Хмель ещё не до конца вышел из их голов, но от глаз Сиромахи, в которых плясали свои дикие пляски безобразные демоны, им стало не по себе. Они как будто бы протрезвели.
Битяши стали, поминутно перебивая друг друга, рассказывать всё, что им известно. И когда они дошли в своём нетвёрдом рассказе до того места, где пан Пац призывал всех пить, гулять и веселиться, сколько достанет сил, а ещё спрашивал дорогу до Лодзин, Богдан…
…Рассвирепел.
— РЖЕВ!!! – заревел он и без оглядки поскакал в усадьбу.
Он всё, всё припомнил. Слова «нет уж, врёшь, брат, врёшь», «Ржев Пац в эти ваши кровавые игры не играет», и «чтоб тебя Дискорд побрал» воскресли у него в памяти, ворвались в его голову и дружно возопили: «мсти, битяш, мсти! Убей подлого чистопородного!!»
Его терзал гнев. Пот выступил у него на морде. Он страдал.
Но страдал он от других слов.
«Сейчас вот уведу твою «ненаглядную» Дарину прочь, в Лодзины, под опеку ясновельможного князя, а ты тут будешь лежать-полёживать, покамест твои молодцы не опохмелятся».
Эти роковые слова пробудили в нём такую кипучую ненависть, такую лютую ярость, что он готов был своротить горы.
Богдан вломился в безмолвную комнатку Дарины. Он моргнул. Рухнул на пол и зарыдал крупными, то ли страдальческими, то ли гневными слезами. Её здесь не было.
Небольшая кроватка бережно заправлена, дверцы шкафа тщательно прикрыты. На столике ютится сиротливый свечной огарок. Но её. Здесь. Не было! Увёл! Увёл её гнусный толстяк! Увёл у тебя из-под носа! Связал тебя тугими путами!! А теперь Дарины и след простыл!!!
Битяши, было, хотели окликнуть чернявого атамана, но вместо этого замешкались, попятились и в смущении промолчали.
Так прошло несколько времени.
— На Лодзины! – взвыл вдруг Богдан и бросился к битяшам. Те отступили ещё на шаг. – На Лодзины, Дискорд бы вас побрал! Будите этих пьяниц! БУДИТЕ!!! Собирайте всех пегасов, найдите их, НАЙДИТЕ!!!! – слова вырывались из Сиромахи, слово пули из самопала.
…Рана на его лбу дала о себе знать страшным, жестоким укусом пронзительной боли – точно кто-то вонзил ему в лоб калёный клинок…
Битяши вытянулись, закивали, и во всю прыть поскакали на улицу.
Рана?.. Это ничего. Рана подождёт. Он с радостью немного потерпит.
А вот беглецы могут уйти далеко. Но это тоже ничего, не уйдут. Ха. Да что о себе возомнил этот толстый единорог? Он и колдовать-то толком не может из-за изувеченного рога. А у Богдана есть пегасы. У Богдана есть единороги. У Богдана есть битяши, которые пойдут за ним в огонь и воду. И плевать, что Лодзины – столица князя Доминика Черешецкого. Они не поспеют добраться до неё вовремя.
Как будто он их не отыщет. Ха-ха. Ещё как отыщет. А потом он поквитается с Ржевом, а Дарину силой затащит к себе, на тёплую постель…
На улице загремели крики. Его молодцы расталкивали битяшей и собирали их в поход.
Скоро кому-то не поздоровится.

***

Искряна разомкнула тяжёлые веки и несколько раз моргнула. Потом она тихонько застонала и попыталась прийти в себя. Но всё в её голове спуталось, всё смешалось — прошлое с настоящим, вымысел с истиной, а явь со сном.
Снова она нащупала под собой мягкую постель, снова она почувствовала на себе большое, тёплое, чистое одеяло и кашлянула.
— Мне это всё снится, — сказала она. — Так оно и есть. Снится.
— Чаго это тоби сныться, яблочко?
Волшебница содрогнулась от неожиданности и помотала головой, пытаясь отыскать глазами того, кто только что говорил.
— Э-э… — протянула она и мысленно укорила себя за дрожь в поджилках. – Кто это?
— Вишь, очухалась уж небось? – снова скрипнул голос.
— Э-эм…
Искряна и оглянуться не успела, как перед ней будто бы из-под земли выросла старая старушечка – земная пони светло-зелёной, словно листья салата, масти.
— Очухалась, — кивнула старушка.
При скудном свете лучины волшебнице удалось получше разглядеть удивительную старушку, её седой пучок волос и короткий хвост, её изборождённую морщинами морду, а ещё её диковинные глаза. На неё глядели такие спокойные, такие вдумчивые глаза, — но, что главное, в них теплился тихий свет радушия и мудрости целого поколения.
— Эм. Простите, сударыня, — Искряна моргнула. – А как…
— Чаю хош? – спросила вдруг старушка.
— Э-э…
— Ну не хош как хош, — сказала старушка и примостилась рядом. – Кузнечихой меня прозвали, дитятко. Кузнечихой. Потому что кузнецова жена была. Но все кличут меня просто — «бабулей».
— Э-э… сударыня…
— Бабуля, — терпеливо поправила её Кузнечиха.
— Так вот, бабуля… а… э… где я?
— Да ты не робей, дитятко, — улыбнулась старушка. – Ты в яблоневом хуторе, и здесь тебя никто не тронет.
— А, Яблонев хутор? А где этот хутор находится?
— Да говорю ж тебе, яблочко — вздохнула старушка, — яблонев хутор. Он что, должон «находиться» где-то, а?
Искряна только захлопала глазами.
— А? – встрепенулась Кузнечиха. – Как называют хутор этот-то? А, ну по прозванию он Серебряные Боры, но на что тебе знать это? Ты в яблоневом хуторе, и бояться тебе нечего.
— Простите, бабуля… — замялась Искряна и закрыла глаза в ожидании ответного удара. – Я не понимаю.
— Ну, яблонев хутор! – сказала старушка. – Значит, что здесь много из яблочной семьи проживает. Таких хуторов немало по всей Делькрайне – я всех и не упомню, пожалуй. Да, родня у нас большая, и всё крепкая, дружная – вот так вот. Я ведь и сама-то яблочная.
— Понятно, — подивилась Искряна. – А как я сюда попала?
— Да, девки тебя сыскали, — махнула копытом Кузнечиха. — Лежала посреди опушки, вся продрошгая, в слезах, всё твердила околесицу какую-то. Ну, снесли ко мне, а мне выхаживать только в радость.
Ещё одна лучистая улыбка заиграла на её поблёклых губах, как будто покров туч разорвал смелый, яркий солнечный луч.
— Вот как… — сказала Искряна. Только тут она догадалась, насколько глупо звучит это её «вот как», и она добавила: — Спасибо.
«Спасибо» тоже вышло у неё не ахти какое, — хриплое, слабое и вялое, точно прошлогодний лист.
— Ты-то как сама, а?
— Спасибо, — прохрипела Искряна и кашлянула. – Мне уже лучше.
— Эх-хо-хо, — покачала головой старушка. – Бедная ты, горемычная. Как же ты так захворать ухитрилась?
— Долгая история…
— Но это ничего, — улыбнулась Кузнечиха. – Вот увидишь, у меня ты вскорости на ноги встанешь. В детстве внучка моя, Ивашка, всегда хворая была – страх один! Насилу её выхаживала, — то такое у неё болит, то сякое, то чихает, горемычная, то кашляет… А вот братец её, старшой, — Большой Мак его зовут, — такой могутный уродился, ну словно дуб – огромадные возы тягает, точно воробьиное перо. Все девки на него в селе загляд…
— Судар… кхм, бабуля. Позвольте спросить?
— Да, яблочко? – спросила Кузнечиха с ласковой улыбкой.
— А где сейчас ваши внуки?
— Это которые? У меня их целый воз, — сказала не без гордости старушка.
— Ну? вот эти, — помахала копытом Искряна, — о которых вы только что говорили.
— На войну ушли. На войну, дитятко.
— А за кого они?
— Известное дело, — Кузнечиха вздохнула, — к битяшам подались. Да и что значит «за кого?»… Кто обижает, против того и пошли. Сейчас вот по деревням шатаются, созывают яблочную семью на бой. А ведь родителей-то их, Ивашки, Большого Мака и младшенькой, Расцветки, наш пан, негодяй и распутник, насмерть за какой-то пустяк засёк.
— Ох… — сказала Искряна. – Сочувствую…
— Да, чего уж там… – отмахнулась старушка. – Прошлого-то не воротишь, и тужить о нём не о чем. Жалко их, но кому сейчас легко? Ну ладно, засёк, всякое бывает, взбредёт какая-то муть в голову, вот и бесится. Но теперь-то что? Зачем вот… вот это всё? – Кузнечиха обвела взглядом свою уютную хату. – Ну, вся эта война? Кому она сдалась? Вот как по мне, коли жили бы все полюбовно, а не как свирепые звери, — вот тут-то оно и было бы счастье. Чтобы каждому по нутру, чтобы все пусть и в бедности, но по-братски свой кусок хлеба делят, и все невзгоды вместе сносят. Вот тогда и было бы счастье. А от этой войны проку, что от разбитой посуды… Тьфу…
Помолчали. Искряне не терпелось кое-что узнать, но она из уважения сдерживалась.
— А не могли бы вы, бабуля, — сказала она наконец, — яблочный пирог испечь?
Бабуля вскинула глаза на Искряну.
— Так-так, — протянула она, — а ну-ка, яблочко, выкладывай, что задумала. Я ведь по глазам вижу, — она ухмыльнулась, — хитрость какую-то изобрела… Да не отводи ты взгляд, — авось не съем.
Искряна с мгновение поколебалась и набрала в грудь побольше воздуха.