"Дружба сильнее Войны!", Часть II, Глава IV.

«Самая страшная из войн — это война гражданская. Нет ничего бедственней, нет ничего ужасней времени, когда сын подымает копыто на отца, когда брат сжигает жилище брата, когда сосед истязает соседа. Только твёрдый духом, только сильный волей сумеет противостоять этому ужасному бедствию, не помешавшись умом. Ещё раз повторяю: нет ничего хуже гражданской войны, ибо она разрушительна, она тлетворна и бесславна. А раскаиваться за грехи своих павших отцов придётся сыновьям и внукам. Так пусть хранит же Солнце Республику от гражданской войны на веки вечные».
- Сигизмунд Станкевич, «История Велькской Республики».

С наступающим вас, милостивые государи! ^^
Эх, и почему всякий раз получается так, что мне приходится извиняться за долгую задержку главы? :( Да, увы и ах, снова прошу вашего прощеньица. Занимался вместе с братцами-товарищами.

Самое интересное под катом.

Глава IV.

До последнего вздоха.

«Во времена тяжелейших невзгод, во времена страха, крови и смерти, клянусь не бросать своих товарищей и сражаться с ними плечом к плечу до последнего вздоха».
— присяга.

Прошло время.
Далеко-далеко на юге, — там, где холмы топорщились косматыми лесами, ночь вступала в свои права. Только далёкий плач совы нарушал тревожную тишину. И там-то, под туманным небом, среди угрюмых елей, горел невзрачный костерок. В него глядела, подперев мордочку копытами, Дарина.
Она думала.
Княжну удивляло собственное безразличие. Это их чудесное спасение от Богдана и его лихих битяшей, потом небывалая удача в Чигривилле, потом многодневный путь по лесам — всё это занимало её не больше прошлогоднего снега.
Дарине стало всё равно. Она потеряла вкус к жизни.
Её любимый кроха Ангел, угрюмый как никогда прежде, жался к ней. Он с громким хрустом грыз какую-то сухую травинку: хозяйка, может быть, и пала духом, но кролику пожить ещё хотелось.
Пан Пац хрипло дышал. Всегдашняя его жизнерадостность уступила место мрачному отчаянию. Он знал, что они, усталые и одинокие путники, могли полагаться только на свои силы — силы, которых у них не осталось ни на грош.
Ржев засопел.
— Я отойду, — сказал он.
Дарина подняла на него свои прекрасные глаза.
Теперь они не лучились, как когда-то тогда, в прошлой жизни. Тогда другие были деньки — той ранней весной, в тот тёплый вечер, когда она вместе с Яном Несвижским плясала до упаду, и всюду было радостно и светло…
— Куда ты? — её голос дрогнул.
— Я мигом.
— Ты ведь не оставишь меня одну?
— Нет-нет, что ты! — нахмурился пан Пац.
Он, ворча себе под нос, скрылся в дремучих зарослях. Княжна проводила его взглядом, потихоньку вздохнула и снова опустила глаза на костёр. Пламя было ровное, трещало свою песню, и как будто шептало: вздохни свободно, милая, всё плохое пройдёт, сгорит в огне — и ничего, кроме сажи, от него не останется…
И тут — выстрел, крики, ругань!
— Ага, попался!
— Прочь, подлецы! Прочь, кому говорю!
— Держи его, ребята!
Сердечко княжны едва не выскочило из груди.

— Дядя Ржев! — закричала она не своим голосом. Слёзы брызнули у неё из глаз.
Дарина сорвалась с места. Ноги сами помчали её на выручку. Она, не обращая внимания на острые жала — иголки, продралась через колючие заросли…
— Дарина!
Громыхнул выстрел.
Княжна завизжала, рухнула оземь и обхватила голову копытцами.
— Брэйбёрн! Какого сена?! — раздался окрик.
Дарина, дрожа всем телом, приоткрыла глаза и помертвела от ужаса: пана Паца окружала пара десятков вооружённых пони. В копытах они держали щербатые ножи, вилы и грубые самопалы.
Пара ржавых вил направилась на Дарину. Та пискнула.
— Ты что, дурень, бабахаешь на всю округу? — негодовала, похоже, кобыла в широкополой шляпе.
— Прости, сестрёнка! — сжался незадачливый стрелок. Самопал, закреплённый на его копыте, всё ещё дымил, словно Дискордова бездна.
— Так.
Из круга вышел рослый, могучий жеребец. Под его тёмно-красной шерстью перекатывались мощные мускулы, улыбчивые глаза смотрели с благодушным спокойствием.
Та, кого Брэйбёрн назвал сестрёнкой, подошла к жеребцу и поправила свою шляпу.
— Выскочила тут ещё одна, — она покивала в сторону Дарины. — Что делать думаешь, братец?
— Хм.
Он смерил взглядом княжну и её сторожей. Потом посмотрел на пана Паца, который, стиснув зубы, молчал под дулами самопалов.
— Ну. Что?
— Что? — гаркнул Ржев.
Жеребец улыбнулся уголками губ.
— Это я и спрашиваю.
Гримаса гнева исказила мясистую морду Ржева.
— Кто вы такие? — рявкнул пан Пац, сверля жеребца взглядом. — Почему шастаете по лесам и полошите невинных пони?
— Полошим? Нет.
Лес всё глубже и глубже погружался в полуночную дрёму. Ласковый ветерок еле слышно колыхал ветки, и от всего — от посвиста соловья, от робкого бормотания ветра, от текучего воздуха, от жемчужных звёзд на бархатном небе — от всего этого клонило в сон.
— А что это тогда такое было?! Вы сначала меня чуть не пристрелили, а потом мою дочь, Анн…
— Нет.
— Что — нет?!
— Она не Анна.
Пан Пац зарычал. Ему безумно захотелось задать трёпку этому жеребцу, но тут он кое-что вспомнил и выругался про себя последними словами. Да, потерял он былую хватку, ибо до этого, когда Дарина только-только выскочила из кустов, испугался и окликнул её.
А теперь называет Анной. Старая ты кляча, Ржев, старая и глупая.
— Ну.
Своим «ну» жеребец намекал, что пора бы и рассказать о том, кто они такие и чего здесь делают.
— Ну, — стиснул зубы Ржев. — Да... уф. У моей дочери два имени: одно —…
— Нет.
Внутри Ржева рванула граната.
— Да, я тебе говорю! — заорал он, наступая на жеребца. — Да!!
Пони, держа оружие наизготовку, следили за перепалкой. Когда Ржев стал напирать на их предводителя, сразу лязгнули ножи и самопалы.
— Нет.
В благодушную невозмутимость жеребца можно было облачиться, как в доспех, а после пойти под пули и картечь.
— Нет, — повторил он. — По глазам вижу.
— Послушай, — затрясся от ярости пан Пац. — Я понятия не имею, кто ты такой. Я понятия не имею, чего тебе от нас надо, и…
И тут завыл волк. За ним один, другой, третий — и вся округа задребезжала от кровожадного воя. А потом Дарина пискнула и сжалась в комок.

Они появились из ниоткуда — лязгая челюстями, истекая слюной. Их было очень много — добрая сотня глаз, жёлтый свет которых мерцал во тьме чащи.
Древесные волки.
Пони мигом сбились в кучу. Спокойная улыбка жеребца, столь досадившая Ржеву, стёрлась. На смену ей пришли поджатые губы и хладнокровная решимость.
— Ну, — обнажил он свой зазубренный катар. — Вот тебе и раз.
— Браебёрн! — кричала «сестрёнка», — ты — сюда! Бердыш — за мной! Бежин, поддержи нас огнём! Ермолай…
Волки ускоряли свой бег, отряд пони щетинился вилами, самопалами, и никто не ожидал, что Дарина вдруг утрёт слёзы, вытянется во весь рост и пойдёт навстречу зверям. Правда, когда это заметили в общей суматохе, было уже поздно.
— Дарина! — заревел Ржев и метнулся за ней вслед. — Что ты творишь?!
— Не бойся, дядя Ржев, — сказала, не оглядываясь, княжна. — Я знаю, что делаю.
От её слов пана Паца бросило в дрожь. Он замер, сам не зная, почему.
— С ума сошла девчушка, — сплюнула кобыла.
Ангел устроился на голове Дарины. Сложив лапы на груди, он отвернулся от пана Паца.
Вот-вот случится ужасное.

Когда между Дариной и волками оставалось каких-то двадцать шагов, она замерла — как твердыня, что ощерилась на врага сотнями огнедышащих жерл.
— А ну, — повысила голос княжна. — Стоять!
Волки и не думали её слушаться.
— Стоять, я сказала!
Ангел сглотнул и прикрыл голову лапами.
— СТОЯТЬ!!!
Зверь — страшный, зубастый, прямо у неё под боком, шарахнулся от одного лишь звука её голоса. Его зубы щёлкнули в двух шагах от Дарины.
Остальные волки тоже попятились. Всё стихло.
Так Дарина и стояла — непреклонная, окружённая волками со всех сторон. Ангел поднял глаза и уставился на хищников, которые поумерили свой пыл и теперь застыли, свесив до земли шершавые языки.
— Ну-с, панове — сказала княжна, окинув волков холодным взором. — Потрудитесь объяснить, что здесь происходит.
Если зверь встречался с ней взглядом, то сразу скулил и жал хвост. Даже их вожак — матёрый волчище, на котором от старости вырос чуть ли не целый дуб, не осмелился посмотреть ей в глаза.
Пан Пац и пони таращились на это всё разиня рот. Они едва видели Дарину за грудой деревянных тел, за морем веточек и молодой поросли, но от страха их била дрожь.
Но кого они боялись больше? Волков или Дарину?..
— Лежать! — вскинула копыто Дарина.
Зашелестели листья и хрустнули ветки; древесные волки — свирепые хищники, склонились перед робкой кобылкой.
«Ведьма, — скользнула мысль в голове Ржева, словно проворная гадюка в траве, — ведьма, не иначе».
Пони осенили себя священным знамением. Несколько времени не было слышно ни звука, ни шороха. Тогда окрик Дарины прокатился по округе, словно гром:
— А теперь идите. И чтоб духу здесь вашего не было!
Волки, повизгивая и скуля, в два счёта растворились во тьме чащи — там, откуда пришли. Дарина кивнула своим мыслям, развернулась и пошла обратно.
Челюсть пана Паца отвисла: ярости княжны и след простыл — глаза её, как и раньше, лучились тихим простодушием.
— Дядя Ржев! — выдохнула она. — Я так за тебя боялась!
«Боялась? — пану Пацу хотелось кричать. — БОЯЛАСЬ?! Ты… ты… да ты только что усмирила целую свору древесных волков!!!»
Но он не закричал, а только выдавил из себя что-то неразборчивое.
— Что-что? — княжна была сама невинность.
— Вот что, — сказал жеребец, выйдя из круга перепуганных вусмерть пони. — Братцы…
Спасительная идея перевернула с ног на голову мысли пана Паца. Он вдруг метнулся вперёд — только его видели, — и крепко-накрепко обхватил Дарину.
— Вон! — заорал он. — Не то всех здесь заколдую!
Пони, недолго думая, вскинули своё убогое оружие; но копыта их дрожали.
Жеребец стиснул зубы и исподлобья поглядел на Ржева:
— Вот как?
Но было видно, как он колеблется, как не хочется ему связываться с чёрной ворожбой. Так может скалиться и рычать пёс, который своего неприятеля, на самом деле, боится.
— Вы что, думаете, я с вами шутки шучу, шельмецы? Пошли вон!
— Братец, — шепнула кобыла в широкополой шляпе. — Давай убираться отсюда. Это нечистая сила, не будь я из Яблочной семьи.
Дарина, стиснутая крепкой хваткой пана Паца, часто дышала.
— Что такое? — спросила она замирающим голосом. — Дядя Ржев, что ты делаешь?
— Тсс! — шикнул пан Пац. — Просто не вылезай!
И хотя сейчас он страшился её не меньше семи проклятий Дискордовых, из двух зол выбирают меньшее.
— Убирайтесь, — процедил сквозь зубы Ржев. — Считаю до трех.
— На что они нам? — зашептала пуще прежнего кобыла. — Пускай идут на все четыре стороны!
— Три.
— Хм, — сказал жеребец.
Тишина грянула громче любой пушки. Только переливчатый посвист соловья нарушал её.
— Два.
— Ладно, — отошёл жеребец. — Уходим.
И они ушли. Вернее сказать, пустились наутёк — без своего вожака, жеребца с благодушной улыбкой, они бросились бы врассыпную.
Шурша листьями, пони один за другим пятились в кусты. Вскоре на поляне не осталось ни одной живой души, кроме пана Паца, Дарины и Ангела, который сверлил Ржева злобным взглядом.
По его мнению, тот превзошёл все границы. Если бы не подобие доверия, которым он проникся к пану Пацу за время путешествия, он бы давно уже бросился на него.
— Дарина, — сказал Ржев.
— Что? Зачем ты меня держишь? Пожалуйста, отпусти, мне больно…
К горлу Ржева подступил ком. Он не знал, что предпринять. Пуще чумы он боялся сейчас столкнуться с ней нос к носу.
— Как ты ЭТО сделала? — спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.
— Я… я не знаю, — понурилась Дарина.
— Не знаешь? — закричал пан Пац. — Не знаешь?! Дарина, ты вытащила нас из пасти смерти в Чигривилле тогда, а теперь разогнала целую стаю волков, и, вся такая радостная, говоришь, что не знаешь, как это сделала?!!
— Дядя Ржев… — Дарина всхлипнула. — Почему ты кричишь на меня?
— Почему я кричу? Почему я кричу?!
— Дя…
— Ты ещё спрашиваешь?! Да потому что… потому что…
Ржев не нашёлся, что ответить. Он боялся княжны, но прежняя привязанность к ней ещё теплилась в его сердце. Он помнил, как вырвал её из копыт смерти, как любовался её лучистыми глазами, как успокаивал её и говорил, что всё будет хорошо, что рано или поздно пан Несвижский вернётся, и они сыграют весёлую свадебку…
Их взгляды пересеклись — в глазах Дарины читалось недоумение, как в глазах жеребёнка, который не понял, за что его обругали родители. В глазах пана Паца полыхал страх, гнев и неверие.
— Ты… ты боишься? — прошептала Дарина.
— Нет, Дискорд возьми! Сама подумай!!
Тут-то в глазах Дарины занялось пламя. Пан Пац поклялся бы чем угодно, что видел его.
Это пламя шептало: отпусти её, не то хуже будет.
И он отпустил.

***

Светало. Алый, как боевое знамя, диск Солнца выкатился из-за горизонта, и вместе с ним в крепость Копытач пришла война.
Война.
Войцех Горогоцкий, старый вояка, нутром чуял её близость. Потому-то, когда запыхавшиеся пегасы доложили о том, что орды битяшей в четырёх днях пути, он нимало не удивился, а только кивнул и сказал:
— Пора.
Недолго в крепости царила деловая суета. Шестерни работали исправно, и уже совсем-совсем скоро пушки глядели в степь своими жерлами, похожими на жерла вулканов. Солдаты в любой миг готовы были встретить врага, заточенное до блеска оружие переливалось жёлтым светом в лучах зари.
Пятьсот пони гарнизона против многих тысяч битяшей и отборной своры кайруфского хана. Это будет битва не на жизнь, а насмерть.
— Когда они будут здесь? — спросил Войцех у своего помощника — старшины реестровых битяшей, Ивана Пидлого.
Тот нахмурился. Но не успел он и рта раскрыть, как его прервал крик:
— Глядите, братцы!
Пидлый сжал губы и раскрыл богато украшенную подзорную трубу, такую мелкую рядом с грозными крепостными орудиями.
— Пегасы, — сказал он и прищурился — яркое солнце и блеск оружия слепил ему глаза. — С белым знаменем. Посланники, видать.
— Посланники, значит, — проговорил пан Горогоцкий и куснул ус. — Что ж они, говорить хотят? Тогда поговорим.
Битяши не заставили себя долго ждать. Минуту спустя они, хлопая могучими крыльями, опустились на крепостную стену. Они тут же стали коситься; их взгляды приковывали к себе и громадные пушки, и хищный оскал пик, катаров, и хмурые морды защитников.
Один из битяшей, тот, что со знаменем, коротко поклонился. Войцех поклоном не ответил, а только сверкнул своим единственным глазом.
— Пан Горогоцкий, — сказал посланник. — Принцесса Луна, покровительница Вольницы Запорожской, желает переговорить с вами.
— Переговорить? — усмехнулся пан Горогоцкий. — Ладно. Ведите её сюда.
Послы переглянулись и поспешно упорхнули.
— Ну, поглядим теперь, какова она, эта бестия, — сказал Иван Пидлый.
— Да. Поглядим.
Войцех видал её и раньше, в Лодзинах — тихую, незаметную, одинокую — не то что Селестия. Ему с трудом верилось, что она может вести за собой войско.
«Полководец у них слабый, — думал он. — Это хорошо. После первого же неудачного приступа они потеряют в неё веру и разбегутся кто куда.
«Ну а я уж, — добавил он, — позабочусь, чтобы приступ не удался».

Луна прилетела быстро. Когда она, сопровождаемая всё теми же пегасами, ступила на стену, пан Горогоцкий не удостоил её поклоном. Луна лишь кивнула ему.
Оба молчали. Оба изучали друг друга. Оба выжидали. Пан Горогоцкий, словно циклоп, сверкал глазом, а Луна как будто бы пыталась утопить его в глубокой синеве своих прекрасных глаз.
И всё же первой сдалась аликорн.
— Сложите оружие, — сказала она.
— Нет.
Луна нахмурилась. Так на чистое небо, полное звёзд, набегают тучи.
— Пощадите своих солдат, пан комендант. Поверьте, я глубоко уважаю ваши полководческие таланты — и я знаю, как много для вас значат жизни ваших подчинённых. Так зачем вы жертвуете ими понапрасну?
— Нет, я сказал. Убирайтесь туда, откуда пришли, «ваше высочество».
Луна не ответила. Она украдкой осмотрелась. Отовсюду — из-под жолнерских меховых шапок и железных шлемов, из-под широких шляп мушкетёров, — отовсюду на неё смотрели глаза, полные смертной ненависти.
— Что ж, — вздохнула Луна. — Это ваш выбор. Прощайте.
И она улетела. Битяши, поглядывая на своих недругов, полетели ей вслед. Их белое знамя, знамя мира, висело, словно мокрая тряпка.
Пан Горогоцкий проводил послов взглядов.
— Посмотрим, кто кого, — сказал он.

— Посмотрим, кто кого, — заулыбался Прокоп Шумейко.
Луна сдвинула брови.
Битяшские старшины совещались в широком походном шатре. Наспех поставленные скамьи заполонили усатые, чубатые пони, которые грызли свои трубки, ругались и злобно взирали друг на друга.
— Этого пса Горогоцкого не стоит недооценивать, — бубнил Похмурий, другой битяшский старшина. — Просто так, в лоб, взять Копытач не получится.
— А кто говорит, что надо в лоб? — сощурился Прокоп. — Что же ты, Похмурий, говоришь, что нельзя недооценивать Горогоцкого, а про своих товарищей забываешь? А?
— Говори уже, чего задумал, — буркнул тот.
Остальные старшины поддержали своего товарища дружным гомоном, похожим на шум волн морских.
— Ну, слушайте, панове, — сказал Прокоп.
Затем он устроился поудобней, затянулся трубкой, выпустил клубы дыма и поведал им свой хитрый замысел.
Когда он смолк, радости битяшей не было предела. Они хлопали Прокопа по спине, кричали: «да здравствует наш славный воевода!» и гоготали, представляя себе дикую ярость старого дурака, пана Горогоцкого.
А Прокоп Шумейко смотрел на них и ухмылялся.

Прошёл день, прошла ночь, а битяши на приступ не шли. Они разбили бивуак близ крепости, но всё же, держались подальше от высоких стен. Попасть под обстрел им не хотелось.
Многие офицеры пана Горогоцкого наперебой предлагали попытать счастья, обстрелять лагерь из пушек, но старый полководец такие предложения отметал.
— И без того пороху и ядер у нас недостаёт, — говорил он, — а ещё на них сейчас тратиться — нет уж. Мы лучше подождём.
И они ждали.
А любое ожидание когда-нибудь заканчивается.

Около полуночи в комнате пана Горогоцкого с шумом распахнулась дверь, и свет жаровен развеял полумрак. То ворвался дозорный.
— Пан комендант! Пан комендант!
— Идут? — зевнул пан Горогоцкий.
Всё равно он не спал. Да и как тут заснуть, когда под боком толпятся враги?
— Идут! Идут, пан комендант!
И тут пан Горогоцкий услышал.
В самом деле, идут. Шум, крики и грозный перестук барабанов возвещали об этом.
Комендант не мешкал ни мгновения. Он мигом оделся в кольчугу, сунул катар в ножны, и минуту спустя уже шёл по двору быстрым шагом. При виде его солдаты, которые катили бочки с порохом, бежали с мушкетами наперевес, несли телекинезом пушечные ядра, расступались и провожали его радостными кличами:
— Мы зададим им перцу, пан комендант!
— Покажем, куда раки на зимовку ходят!
— Ура пану коменданту! Ура!
Солдаты подхватывали лихое, быстрокрылое «ура!» и с ним на устах спешили дальше, на свои боевые посты.
На стену.
Пан Горогоцкий в два счёта поднялся по лестнице, вытащил подзорную трубу и стал наблюдать. Во тьме на крепость катилась чёрная волна. Волна ревела, волна выла по-собачьи, волна мерцала сполохами выстрелов.
Волна была живая.
И тут заговорили пушки — им вторил сухой треск мушкетов. Смертоносный град посыпался на битяшей, несколько десятков пони и кайруфских псов рухнуло оземь. Это нимало не смутило чёрную волну — она лишь взревела свирепей прежнего и покатилась дальше, по трупам.
Войцех не сдержал ухмылки. Бездумно прут, всей толпой, да на крепостные стены… пожалуй, он даже льстил Луне, думая, что полководец из неё слабый. Скорее бездарный.
Вдруг, тьмы и тьмы крыльев захлопали в ночном сумраке — пегасы пошли в бой. Как хищные орлы на добычу, бросились они на защитников.
Пан Горогоцкий нахмурился.
— Картечь! — гаркнул он.
Картечники не заставили себя ждать. Щёлкнули затворы, грянули выстрелы, и туча дроби вдарила по пегасам. Те, с подбитыми крыльями, истекая кровью, валились вниз — на землю, на своих же товарищей.
— Драгуны!
Отряд проворных крылатых драгун, с катарами наголо, бросился в самое пекло — навстречу пегасам Запорожской Вольницы. Закипела сеча. Перезвон клинков заглушал предсмертные вопли, во все стороны летели перья.
Тут орудия заревели, словно чудовища из далёкого прошлого, и ночная тьма на краткий миг развеялась.
Сухой смешок вырвался из груди пана Горогоцкого. Бунт умрёт в зародыше, старшин битяшских повесят, а своей сестре учинит расправу сиятельная Селестия.
Вот и прекрасно.
Драгуны рассеяли врага, как хищные соколы — голубей. Битяши толпились под стенами — на них сыпались пули, ядра, гранаты. Огненный вал накрыл их, едва ли они могли поставить лестницы.
Победа клонилась на сторону вельчан, на сторону порядка, на сторону правого дела.
Это грело душу пану Горогоцкому.
И тут, далеко-далеко отсюда, в лагере осаждающих, загудел рог.
«Отступают? — мелькнуло в голове у Войцеха. — Неужели отступают?».
— Не жалей их, ребята! — закричал он.— Бей! Убивай!
И они били. И убивали.
Внезапно, гул медных труб в крепости вторил битяшскому рогу.
— Что за Дискордщина? — взорвался пан Горогоцкий.
Среди солдат он увидел Ивана Пидлого, за ним — его битяшей. Но не успел он сказать ему пару ласковых, как тот возвёл свой самопал.
Капля пота засеребрилась на лбу Войцеха. Он понял.
Гром выстрела. Просвистела пуля.
Пан Горогоцкий повалился оземь. Его единственный глаз померк на веки вечные; пуля пронзила кольчугу, прошла сквозь плотную ткань рубахи и угодила прямо в сердце.

***

От победного грохота самопалов звенело в ушах.
— Слава, братове! — кричали вокруг. — Слава!
Крепость взята. Защитники перебиты. Старая змея, пан Горогоцкий, издохла.
— Слава ясновельможному пану Пидлому!
А всё благодаря сговорчивости Ивана Пидлыго и преданности его реестровых.
Двумя днями раннее несколько переговорщиков-пегасов, едва не замеченных дозорными, прокрались в крепость и передали ему условия битяшской старшины. Иван Пидлый не тратил времени на пустые размышления, и только лишь сказал, покусав ус:
— Хорошо.
Да, он всегда уважал пана Горогоцкого, но прислуживать Республике в такое время ему ни капли не хотелось. Поэтому-то он беспрекословно согласился на измену.
Переговорщики изложили ему тайный умысел и улетели. Пидлый тотчас же собрал своих битяшей и сказал им, что к чему, — а те, поскольку всецело доверяли своему полковнику, и тоже скорее хотели бить «панив», чем боевых товарищей, единодушно его поддержали.
Так пал Копытач.
Битяшей Пидлого встречали, как героев, величали их «богатырямы», и тут же устроили на развалинах крепости пир горой.
А вокруг лежали трупы. Вельчане рубились до последнего вздоха. Храбрецы и верные служаки, они бы не сумели стерпеть позорного плена.

***

Никогда ещё на долю Искряны Земирежской не выпадало столько испытаний, сколько выпало за последнюю неделю. Или за две… или три?
Всегда чрезвычайно точная, она потеряла счёт времени.
На своём пути ей едва-едва удавалось миновать разъезды то ли битяшей, то ли вельчан. Она не хотела с ними сталкиваться — чувствовала, что не приведёт к добру встреча с вооружёнными до зубов пони. Питалась Искряна ягодами, корешками, а то и листьями, и старалась не соваться в какие бы то ни было деревеньки и селения.
Единорожка была сыта по горло ужасными зрелищами — незахороненными трупами вдоль дорог, пони, распятыми и посаженными на кол. Сожжённых хат и селений она тоже навидалась вдоволь.
Но, всё же, удача улыбалась ей. Пока однажды…
Она шла тёмным лесом, мимо старых дубов, гадая, не сбилась ли с карты, и вдруг услыхала, как поблизости разговаривают. Тотчас же она шмыгнула за ближайшее дерево, где ей в бок упёрся холодный ствол самопала.
— Далече собралась, сестрёнка?
Сердце Искряны замерло. Она, не смея повернуть головы, прохрипела:
— Кто вы?
— Кто я, — отвечал голос, — это неважно. А ты кто такова будешь?
Голос был спокойный, низкий, и, как догадалась Искряна, женский.
— Искряна, — проговорила единорожка. — Меня зовут Искряна Земирежская.
— И чего ты тут делаешь, сахарок?
— Я… иду…
Зашелестели кусты орешника. Из них, переговариваясь, вышел десяток пони — по-видимому, битяшей — которые тут же уставились на единорожку. От всех этих неприязненных взглядов Искряне стало не по себе.
— Прыстрелы её, Ивашка, и дило с кинцом! — крикнул кто-то из толпы.
Единорожка вздрогнула — но на сей раз не от страха. Она вспомнила имя.
Ивашка.
Ивашка и Большой Мак — внуки бабули Кузнечихи. Она нашла их.
— Прыстрелы! — поддержал другой. — Ничого с ней цяцькатыся!
— Не надо! — выпалила единорожка.— Я просто хочу войти в ваши ряды!
— Вот как? — хмыкнула Ивашка. Ствол крепче упёрся в бок Искряны. — Что-то не верится.
— Ивашка, я искала тебя — тебя и твоего брата, Большого Мака!
Наступила тишина.
— Вот что, — проговорила Ивашка и отвела самопал. — Пойдём-ка, сестрёнка, с нами. Свяжить её, братци!

Они шли мимо ветхих кожаных шатров, мимо маленьких костерков, мимо чубатых битяшей, которые непременно провожали пленницу недобрыми взглядами.
— Лазутчицу пиймалы, — перешёптывались они. — Бьюся об заклад, Доминик Черешецкий её подослав.
Искряна ёжилась и отводила глаза. На душе у неё скребли кошки.
Наконец они дошли до середины лагеря, где высился белый шатёр — атаманский. Ивашка, приветив дозорных, кивнула Искряне и та побрела за ней, внутрь. В полумраке шатра стоял стол, за которым сидел единорог с чёрной, как вороново крыло, гривой. Он пристально разглядывал карту. Когда внесли Искряну, он поднял усталые глаза.
— Лазутчицу прывелы, пан атаман.
— Лазутчицу? — отозвался тот. — Что ж…
Единорожка не выдержала.
— Я не лазутчица! — выпалила она. — Сударь, я…
— Ивашка, — вздохнул атаман. — Мне сейчас недосуг с этим разбираться.
— Вы не понимаете, пан атаман, — нахмурилась Ивашка. — Она откуда-то знает наши имена!
Вдруг подол шатра приподнялся, и внутрь вошёл Большой Мак. Тут же в шатре как будто бы стало тесно.
На морде жеребца, как и всегда, играла благодушная улыбка.
Прежде чем сторожа успели хоть что-нибудь сделать, Искряна бросилась к Большому Маку.
— Большой Мак! Я от вашей бабушки, от Кузнечихи!
Жеребец, казалось, нимало не смутился.
— Да? — вскинул он брови.
— Да-да, от бабули!
Ивашка, косясь на единорожку, подошла к Большому Маку.
— Братец, — прошептала она. — Я не знаю, что это за умалишённая, но я бы ей не доверяла ни за какой овёс.
Большой Мак окинул Искряну изучающим взглядом и малость нахмурился.
«Всё пропало, — думала единорожка, — он мне не верит. Хотя… постойте-ка!»
— Подождите! — вскинула копыто Искряна. — У меня к вам весточка есть, от бабули!
Она сбросила с себя седельные сумки и принялась копаться в них, как золотоискатель в поисках добычи. Сторожа тут же насторожились и возвели наизготовку свои самопалы.
— Вот! — воскликнула Искряна, вынимая из глубин сумки свёрток из ткани. В шатре повеяло яблоками, заботой, и домашним уютом.
Большой Мак принял дар, но сперва обнюхал его...
О, как удивилась бы Искряна какие-то три месяца назад, узнай она, что её жизнь будет зависеть от какого-то яблочного пирога!
Весь шатёр наблюдал за свёртком, затаив дыхание. В тишине, казалось, было слышно, как бьётся сердце Искряны.
Наконец Большой Мак открыл свёрток и не сдержал радостного вздоха. Это был особый яблочный пирог, рецепт которого ревностно хранили предки бабули Кузнечихи вплоть до двадцать первого предка. Сытный и ароматный, он мог лежать месяцами и ни капли не испортиться.
Глубокие глаза жеребца увлажнились.
— Э-э-э… она ещё… это, — промямлила Искряна, — привет вам передавала. Говорила, чтобы…
Ивашка машинально водворила на место отвисшую челюсть и, наконец, опомнилась.
— Какого сена?! — грянула она. Она вперила в Искряну свирепый взгляд. — Откуда у тебя это?! Что ты сделала с нашей бабулей?!
— Я ничего с ней не делала! — закрылась копытами Искряна. — Я просто…
— «Просто»? Какое ещё «просто»?! Пан атаман…
— Так.
Одно слово Большого Мака успокоило бурю.
— Спокойно, сестра. Давай выслушаем её, — он улыбнулся Искряне краешком губ. — А теперь прошу вас, расскажите, как нашей бабушке удалось дать вам этот пирог.
Искряна набрала в грудь побольше воздуха.
«Всё пропало, — думала она, — я — труп».
Она рассказала всё — и истину, и ложь, и правду, и вымысел. Слушали её с большим вниманием, молча, — чернявый атаман рассматривал её, Ивашка хмурила брови, а Большой Мак ловил каждое слово.
И хотя Искряна не могла похвастаться большой связностью, чистосердечие в её глазах не разглядел бы только слепец. Она сказала, что долго искала Большого Мака и Ивашку (отчасти правда), и что хочет примкнуть к восстанию.
«Что же будет, — гремело у неё в голове, когда она закончила, — что же будет?..»
Несколько времени никто не проронил ни слова. Наконец, чернявый атаман поднял глаза.
— Я верю ей.
— Я тоже, — кивнул Большой Мак.
Ивашка сморщилась, скривилась, но перечить не посмела.
Большой Мак вздохнул.
— Тогда за мной, Искряна. Пойдём, поговорим.
Ивашка, повременив пару мгновений, пошла за ними следом.

Как только они вышли, чернявый атаман обратился в тёмный угол шатра:
— Що думаеш, Юрко?
— Не знаю, пан атаман, — ответил глухой голос. — Чутью Большого Мака я довиряю, а всё одно сумниваюся.
— Я узнав её. Видал якось раз в Чигривилле.
Помолчали.
— За нею глаз да глаз нужон, пан атаман, — сказал Юрко. — Не то натворыть она тут бид. Если то, що она училася в академии волшебства, правда…
— Там выдно будет.
«Там видно будет, — подумал Богдан Сиромахо с недоброй ухмылкой. — А если она только попробует задумать предательство, отдам молодцам. Пускай потешатся».