На картинке: авторская обложка

Автор: CloudRing
Перевод: Shai-hulud_16

Оригинал

Глава 5: Платой станет реальность

Я замечаю это издалека — земля впереди слегка подсвечена красным. Между трех холмов лежит небольшая продолговатая каменистая лощина. Воздух внутри неё мерцает. Подходя, я вижу ручеек, что втекает в неё вверх по склону. Подхожу ближе, ложусь и окунаю в воду кончик крыла. Да, он определённо течет вверх.
Лунный свет искажается над лощиной, как будто проходя сквозь стекло.

Врата открыты. Теперь, когда я видела Эквестрию, мне наверное уже не стоит удивляться порталу в неземное. Но я всё ещё удивляюсь, хотя прямо сейчас, настолько усталой, мне кажется, не стоит слишком сосредоточиваться, заглядывать слишком глубоко в эти видения. Но изнеможение разливается по моим мышцам, сон обволакивает, и мой разум переключается на видения сам.

Они были такие прекрасные! Настолько, что больно. То, немногое, что я увидела — кусочек их мира, был прекрасней чем всё, что я видела на Земле. Может быть, прекрасней чем всё, что Земля когда-либо сможет мне предложить. Прежние поколения землян успели угробить климат, прежде чем наш голос был услышан. Они умерли и оставили нам это в наследство — у них хватило совести умирать, оставив после себя такое. Теперь мы медленно но верно перегреваемся, дышать с каждым годом становиться всё тяжелее, океаны по мере того как тают ледники, поглощают побережья. Земнопони могут сделать лишь очень, очень немногое, чтобы заставить прогоревший песок, и сухую, отравленную кислотами и солью почву хоть как-то родить. Особенно когда столько пони занято на военной службе, и именно земнопони чаще всех забирают в армию. Даже в эти десятилетия относительного мира.

Я читала «Дверь в стене» Уэллса. Пару раз пробовала галлюциногены с Полом. И всё же…
Я буду свободна и от страданий, и от долга. Эти пони… такие прекрасные, их жизнь наполнена смыслом, они счастливы. Феникс сказал, что в волшебном мире меня ждет любящая семья. Сердце шепчет, что жить в одном мире с Принцессами — само по себе благословение. Разве не так говорят сказки? Разве не должна я следовать своей судьбе? Стать кем-то, будучи здесь никем?

Там меня ждет дом. Самое худшее в разговоре с фениксом было то… Что всё это правда. Ничего из этого не было ложью. Ничего.
Я ведь никогда этого не забуду?
Посмотрю, обещаю я себе, когда-нибудь потом. Сейчас у меня моя миссия.

Зачем ты страдаешь ради какой цели? тихо спрашивает Эквестрия у моего измученного разума, и я должна быть не менее честной, чем мир зеленых холмов и чистых небес.

Я слишком устала чтобы обманывать себя — или отрицать, что кажется, эта мысль пришла снаружи.

Отшелушиваются слои того, что мне хотелось бы о себе думать-
-Дело не в клятве; Я никогда не держалась за свои обещания так крепко, как хотела бы, чтобы об этом думали другие,
-И даже не в том, что я должна спасти Пьера. Конечно, я знаю его, мы виделись меньше недели назад, пони легко привязываются к людям, но даже это не настоящая причина-
-и остается голая правда:
Я чувствую себя бесполезной. Я для людей что-то вроде котёнка, или живого домашнего климат-контроля.

Ответ помыслен — и, как я чувствую это, принят с добром и пониманием на той стороне, и я думаю снова. Обязательно ли мне идти через портал? Я всё ещё могу отправиться к тёте, как планировала. Я почти на середине пути, хотя немного отклонилась в сторону.

Я знаю что тётя мне не поможет, но не потому, что не попытается. Никто на Земле не поможет. Элспет это ясно сказала. Искать помощи у Сирин Спарк бесполезно, и я это знаю. И всё же совсем другое дело — не попытаться вовсе.

Мышцы сдаются, сон наползает, я встряхиваю головой, поднимаюсь и вглядываюсь в мерцающий воздух.
Что если я пройду и окажусь в Эквестрии? Хватит ли у меня решимости там?

Я делаю глубокий вдох и прохожу сквозь непрозрачный красный вихрь.
Как будто пройти сквозь холодный водопад. Я хватаю ртом холодный воздух, чувствую давление в ушах, и затем — я на иной стороне. Сонливость отступает, отогнанная прилипчивым острым запахом, вроде амииака, что просачивается сквозь ноздри в мой ум. Я встряхиваюсь и чувствую себя куда бодрее.

Мир на той стороне всё ещё напоминает Шотландию. Те же гряды холмов, заросшие низкорослым вереском, огромное, усыпанное звездами небо. Но всё чуть более отчетливое, цвета глубже, запах сосен и мокрой земли сильнее. На небе нет облаков, и моё погодное чувство в замешательстве — как будто здесь и вовсе нет погоды. Лунный свет словно притягивается к древним стоячим камням, рассыпанным по лощине, те отвечают мягким красноватым сиянием.

Я бегу галопом, и за очередным холмом нахожу кое-что, или, точнее, кое-кого.

Там — пони. Маленький табун в центре лощины. Единороги, чьи рога отражают красный свет, но не те единороги, что в видениях Эквестрии. Приземистые и крепкие, цветов гранита, мха и торфа. Их гривы прямые и нечесаные. Через мгновение они замечают меня.

Глядят неприветливо и подозрительно. Крупный седой жеребец с рогом, похожим на крученую дубовую ветвь, выходит вперед, наклонив голову.

— Соседи осмелели, ходят средь нас в столь неубедительном обличье, — говорит он, его голос как низкий рокот перекатывающихся камней. — Какое коварство ты затеваешь, творение недоброй магии?

Мое сердце сбивается с ритма. Ну конечно. В месте настолько скрытом, одинокая пони в глухой ночи это явный шпион.

— Я не одна из них, — нервно прочищаю горло. — Я Роуэн Эшворт. Я прибыла из… снаружи. Из Дарлингтона. Из Англии.

Жеребец фыркает, выпустив в холодный воздух султан пара. — Слова лишь ветер. Соседи — мастера обмана и фальшивых обличий. Покажи нам правду, которую нельзя подделать.

Какую? Мое удостоверение в сумке, но кусочек пластика здесь ничего не значит. И тут боль в боку напоминает мне о недавнем падении. Боль, за которую я, как за якорь, удержалась в этом мире. Это подойдет. Морщась, я поворачиваюсь к ним разодранным боком.

— Разве у народа холмов идет кровь? — мой голос дрожит. — Разве волшебную плоть может ранить обычный камень? Вот моя кровь. Я такая же настоящая, как и вы.

Пони перешептываются. Седой жеребец осторожно подходит и нюхает рану. Слегка расслабляется. Кровь — это железо; и пахнет железом.

— Нет, — заключает он, его взгляд мягчеет, в нем мелькает сочувствие. — Поистине, нет. Прости нашу осторожность. Мы живем в мире с духами этой лощины, но это мир высоких заборов и глубокого недоверия. Их немного, но они древние и их причуды опасны. — Он оглядывает меня. — Ты ранена и ты в отчаянии. Зачем ты искала это место в эту ночь, когда завеса тонка?

Надежда, светлая и хрупкая, просыпается огоньком в моей груди. — Я ищу лекарство. Настоящее. Для человека, умирающего от болезни. Ваша магия… в ней должно что-то быть.

Он глядит мне в глаза, и несколько секунд я кажусь себе прозрачной, неспособной спрятать от него секреты. Я открываюсь ему, в отчаянии, как он и сказал, и надежде. Открываю мои надежды, мою жизнь, саму себя.

Всплывает яркое воспоминание — Пьер, каким я видела его неделю назад, в первый день школы. Он стоит перед глазами, как живой поверх настоящих шотландских холмов в этой ночи: улыбаясь, идет рука об руку с миссис Эдвардс. Он уже знает про диагноз, но не показывает этого.

Воспоминание исчезает, и единорог медленно качает головой. — Ты борешься не с болезнью. Мы тебе не поможем. Твоими глазами я видел — его жизнь подошла к концу. Его нить оборвалась. Мы хранители жизни, дитя, но не хозяева её. Мы были здесь до Волны. Мы лелеяли землю. Мы можем срастить сломанную кость или успокоить воспаленный ум. Но то о чем ты просишь… обратить вспять, когда тело поглощает себя… такая сила у тех кто творит миры, не у нас. Мы не можем ни снадобьем, ни заклинанием дать твоему другу новую жизнь, он прожил отведенный срок. Мне жаль.

Это бьет больнее, чем когда-либо били люди. Конец. Всё было зря. Слезы наполняют мои глаза, горячие и колющие. — Понимаю, — шепчу я, чувствуя, как уходит моя воля. — Спасибо за честный ответ. Но погоди… отведенный срок? Нить? Ему всего тридцать!

Единорог кивает, — Я вижу это ясно. Дело не в длине нити, но в качестве. И в лезвиях, что могут её рассечь.

Я разворачиваюсь чтобы уйти, ноги мои тяжелы как никогда. Слова единорога — слабое утешение для меня и тем более для миссис Эдвардс. Впереди мерцает завеса, терпеливо ожидая меня, путь назад в мир разрушенных надежд и невыполненных обещаний.

На краю лощины, голос из тени стоячего камня окликает меня, шелестит как ветер в ветвях вереска.

— Юная кобылка хочет договориться со смертью.

Я застываю. И вижу как из теней складывается фигура. Её почти нет — только марево, дымка, напоминающая по форме непропорционально искаженную пони. Конечности длинные и тонкие, рог — как искореженный обломок дымчатого кварца, глаза — колодцы бездонной тьмы.

У тебя нет того, что мне нужно, — говорю я безразлично, усталая и расстроенная. — Мне нужно спасти мистера Эдвардса.

— Нужно? Нужда — это то, чем связывают себя смертные. Мы не предлагаем то, в чем ты нуждаешься, — шепчет сид ровным гипнотическим голосом. — Мы предлагаем то что ты хочешь. Мы не сращиваем сломанное. Мы предлагаем иной путь. — тень наклоняет голову, неестественным птичьим движением. — Ты слышала зов иных мест, не так ли? Эквестрии?

Моё тело застывает.

— Феникс говорил мне о ней.

Смех сида звучит как сухие листья, шуршащие по камню. — Ах-х, огнептица. Посланник, оставленный чтобы доставить тебя в страну миленького блеска и фальшивого порядка. Золотую клетку, называемую домом, — холодное презрение сида физически ощутимо, — но в его сказках есть частица правды. Что в Эквестрии тело — лишь сосуд, его можно размягчить и вылепить заново.

— Что ты хочешь сказать? — говорю я, стараясь не дрожать.

— Твоего человека невозможно исцелить, — шипит сид, — не рак, так что-то другое покончит с ним. Но стал бы он пони, он начал бы жить сначала. Заново, лучше чем в ветшающей тюрьме двуногой плоти.
Намёк повисает в воздухе, мерцающий и прекрасный. Если бы Пьер Эдвардс превратился…

— Ты можешь отправить меня туда? — Я глубоко вдыхаю, стараясь успокоиться.

— Дорогу в то место не так-то легко отыскать на Земле. Ты уже упустила свой шанс, — в голосе существа звучит нотка разочарования. — Но можно направить тебя к тем кто знает иные двери, в срок достаточный, чтобы взваленный тобою на себя долг мог быть исполнен.

Мои мысли несутся вскачь, — Чего ты хочешь за это? — спрашиваю я. Я читала достаточно сказок, эти существа не помогают бесплатно.

Сид улыбается, хотя у него нет различимого рта — тени неуловимо искривляются. — Платой станет реальность. — тень наклоняется ко мне, интимно шепчет в ухо. — Три дня твоей жизни. Начиная с этого момента; твоя радость, твои слезы, твоя усталость, любовь и надежда, твоя магия — всё, что составляет твою жизнь на этот срок.

Я осторожно обдумываю. Мой ум снова затуманен после той ясности которая наступила, когда я вошла в это место. Я пытаюсь думать. Я помню сказки. Я должна бороться.

— Нет, — говорю я. Непрерывно меняющаяся фигура существа застывает. — Это написано дымом. Если мы хотим договориться, будем писать чёрным по белому. Вот мои условия.

Я глубоко вдыхаю.

— Первое: чего я хочу от вас. Вы дадите мне нечто осязаемое — зелье, артефакт или заклинание — которое будет иметь ровно один эффект: даст человеку Пьеру Эдвардсу возможность, с его согласия, попасть в Эквестрию и превратиться в пони. Трансформация должна превратить его в здорового пони, сохранив его воспоминания и личность, насколько возможно. Те же условия для его жены. — выдыхаю. Вижу лазейку и спешу закрыть её, борясь с усталостью. — Магии должно хватить на обоих людей, но не чрезмерно. У них должен быть выбор, принять трансформацию или нет.

Переливающаяся тень сида теперь неподвижна, теперь его шелестящий голос шипит, как сыплющийся песок.

— Очаровательная точность. Какая дерзость для столь жалкого существа, требовать чуда в упаковочке. — В его шепоте слышиться веселье. — Но твои слова показывают непонимание нашей природы. Мы не возимся с материальным, кобылка. Мы не куем ключи; мы лишь указываем на замок. Я не могу дать тебе вещь, мы не создаем их в нашем мире. И врата тоже не в нашей власти.

— Однако, — продолжает шептать тень, отчего у меня возникает отчетливый образ балансирующих весов, — твои условия выражают некоторую искусность, и, поскольку это очаровательно, я подправлю своё предложение. Я не отведу тебя к тем кто может знать дорогу. Я направлю твои копыта на единственный верный путь к тому, кто держит ключи от того, что ты ищешь. Никакой двусмысленности, если только у тебя хватит сил не сойти с пути.

Мгновение я обдумываю. — И ещё. О моей плате. По истечении срока направь меня в Англию. В Дарлингтон и оставь меня там. И пока ты... катаешься, не навреди ни одному земному существу, ни пони, ни человеку. Ни лично, ни через меня. Хорошо? Тогда я вручу тебе мое тело на семьдесят два часа, по английским солнечным часам. Но я должна оставаться в нём же. Я должна видеть то что ты видишь и слышать то что ты слышишь, как пассажир.

— Это неприемлемо, в той части, где ты остаешься. — говорит тень.

— Почему?! — выпаливаю я гневным тоном. Я чувствую как в мой голос снова вползает страх.

— Носитель с тобой внутри — несовершенный инструмент, — поясняет сид тоном учителя, наставляющего нерадивого студента. Твоё сознание, ты сама, привязана к этому миру. Оно будет сопротивляться пусть и пассивно. Чтобы ходить моими тайными путями, чтобы быть незримым, носитель должен быть свободен. Как ветер, не знающий, откуда и куда он дует. Чтобы мне полностью обжиться в твоем теле, тебя в нём быть не должно.

Существо чувствует мои сомнения. Оно говорит не спеша, с необычным сочувствием, — Такова сделка, юная кобылка. Единственный настоящий путь к твоему чуду. В обмен на три дня, когда я буду в полном праве обитать в твоей оболочке. Безопасность всех кого ты требуешь защитить, твоего тела, обещание не причинять вреда, так как ты это сформулировала, твоё возвращение в Дарлингтон, будут исполнены честно и без обмана.

Я гляжу в бездонную тьму на месте её глаз. Водоворот бесчисленных оттенков белого, серого, и абсолютно черного, кажется, поглощает и впитывает свет.

Страх ощущается физически, как ледяной осколок в груди. Но мысль о том, чтобы вернуться домой с пустыми копытами, предстать перед Миссис Эдвардс ни с чем кроме оправданий — такого я вынести не могу.
Мой голос — шепот, который я с трудом выдавливаю из глотки, но я выговариваю себе ещё немного страховки, — Если через семьдесят два часа я вернусь в свое тело, в безопасности, за это время не пострадают ни мои связи с друзьями, ни тело, ни разум, ни душа, и ты, вернув мне все что взяла, вернешься сюда, быстро, и здесь останешься…

Я чувствую что совершаю ужасную ошибку. Но я не могу принять поражения. Дойду до конца, каким бы он ни был.

Я делаю ещё несколько выдохов и вдохов перед терпеливо ждущей тенью. И когда я снова заставляю глаза сфокусироваться, мои слова звучат ясно — по крайней мере, на это надеюсь, — Тогда я согласна.

Сотканная из теней конечность существа тянется ко мне. — Твои условия приняты. Сделка заключена.

Она касается моего лба. Ощущение не холода, но внезапной необратимой потери. Мое сознание, мое бытие, гаснет как свеча в буре. Я чувствую как меня опустошают и стирают.

Моя последняя мысль не страх, но мольба без слов.

Мама—

Затем — ничего.

Глава 6: Три дня спустя

Вода. Противная морось, от которой шерстка промокает насквозь. Дождь прибивает гриву к голове, бежит вниз по спине холодными каплями.

Я измучена. Не устала, а именно измучена, как будто пробежала много часов без отдыха.

В каком-то смысле именно я это и делала, так?

Я пытаюсь поднять голову и мир наклоняется в ответ. Я лежу на боку в мелкой луже. Сумка прямо подо мной, она промокла бы, если бы не вощеная ткань. В мою щёку впивается асфальт, холодный, потрескавшийся и острый. Вода в луже блестит от радужной бензиновой пленки.

В луже, кроме бензина, отражается ещё одна радуга, но я поначалу не воспринимаю её. Она похожа на разбегающиеся жилки в витражном стекле.

Я встаю. Неловко пошатываюсь, обнаружив что мой центр тяжести поменялся — и это очень нехорошо. Через мгновение меня охватывает страх.

Потому что с моими крыльями, по ощущениям, что-то очень сильно не так. Я пытаюсь вытянуть крыло и согнуть его. Слышу чужеродный, тихий хруст, как будто сухие листья скребут по стеклу.

Я медленно оглядываюсь через плечо. Движение это дается мне нелегко, и кольцо ужаса вокруг моего сердца сначала расширяется, а потом сжимается в точку, вцепившись острыми зубами, как только я вижу это.

У меня четыре прозрачных стрекозиных крыла, увеличенных до размера — не менее сорока четырех дюймов¹ в длину. Из прозрачного кружева, которое улавливает этот скудный свет и разбивает на дюжины маленьких радуг. Абсолютно чуждые — очевидно, прощальный подарок к сделке. Я чувствую, как набухают горячие слезы и плачу — третий раз за свою жизнь я чувствую себя настолько осквернённой. Третий и худший.

В этот момент я осознаю нечто ещё более ужасное: я больше не чувствую погоду: ни сейчас, ни будущую. Ничего. Я не знаю, когда кончится этот дождь. Не могу ощутить атмосферное давление. Пытаюсь сосредоточиться и не чувствую ничего.

Я пытаюсь сильнее. Ещё. И ещё. Плачу в отчаянии, нащупываю что-нибудь, хоть что-нибудь…

…и нахожу что-то на самом дне. Слабую искру, такую тусклую, что я даже не пытаюсь ею воспользоваться. Значит я не лишилась магии, я только высосана досуха. Опустошена. Чем бы ни занималось чудовище, оно израсходовало мою магию до последней капли.

Я пытаюсь взлететь. Как ни странно, крылья меня слушаются. Они раскрываются с тем же треском, превращаясь в четыре узкие плоскости, раскидывая каскады радуг на непрекращающийся дождь, всё так же моросящий с низкого серого утреннего неба.

Я делаю взмах… и не взлетаю. Только чувствую как меня болезненно дергает за плечи. Той магии, что во мне осталась, недостаточно для полета.

Я оглядываюсь вокруг, сложив крылья, их кончики заходят далеко за основание хвоста.

Я иногда помогала маме с сортировкой почты, так что знаю город хорошо, но где точно я сейчас — не пойму. Какие-то склады или гаражи. Одинаковые стены ржавой жести и грязного бетона. Полустертые лого транспортных компаний: красный GXO, синий Northern Network Logistics. Сетчатый забор со спиралью колючки поверху между дорогой и безлюдными погрузочными терминалами. Если бы только я могла взлететь, то сориентировалась бы быстро. Несколько белых стрелок на полу предлагают путь: они ярко выделяются, указывая на высокую, тяжелую дверь. Она закрыта.

Мне нужно выбраться отсюда. Я знаю примерное направление — мой дом к юго-востоку от Дарлингтонской промки. Я гляжу наверх, и отмечаю, с какой стороны облака чуть светлее из-за восходящего солнца.

Тень обещала мне «верный путь, если только у меня хватит сил не сойти с него». Значит, здесь — первое испытание моих сил.

Я вернусь домой.

Ходьба — это пытка, к которой я не готова. Четыре чужих крыла постоянно напоминают о себе. Они шевелятся с каждым шагом, их сухой шелест контрапунктом сопровождает цоканье моих копыт по асфальту. Они издают звук осенней листвы, умершей и хрупкой, не пегасий, не небесный звук.

Промышленный парк — настоящий лабиринт. Я пытаюсь идти по полустертой дорожной разметке. По ней я понимаю что рядом с кольцевой развязкой. Я пытаюсь держаться прямой линии, но все эти склады и сараи совершенно одинаковые. Грузовик проносится мимо, обдав меня стеной воды и промочив до самых костей. Водитель, человек с усталым лицом, притормаживает, проезжая мимо, его глаза в зеркале заднего вида расширяются. Я ему не интересна — скорее, он испуган. Он вновь давит на газ и я остаюсь позади в облаке дизельного дыма.

Его взгляд пробивает первую трещину в моей решимости. Я крепче поджимаю эти хитиновые крылья, стараюсь сделаться как можно более маленькой и как можно менее подозрительной. Но их не спрячешь.

Технически, сделка выполнена. Моя рана зажила, от пореза камнем осталась только розовая полоска голой кожи на боку. Моя шерстка достаточно чистая, не считая грязи этого места. Но вот это… это шрам на душе. Они забрали мои крылья; часть моего естества, и заменили их этой уродливой, блестящей, бесполезной чертовщиной. Они забрали погоду из моих костей. Оставили пустоту, там где жила моя магия.

Каким образом хоть что-то из этого поможет найти обещанный мне путь? Что это если не нарушение сделки?

Мне требуется полчаса, чтобы выбраться из промки и выйти на западную Оклендскую дорогу. Я иду медленно — я не то, чтобы смертельно устала, но держусь ближе к стенам, чтобы прислониться и отдохнуть, набраться сил и идти дальше. Я привыкла смотреть на улицы, бурлящие жизнью, сверху, но когда идешь по ним сама, они такие пустые. Иногда у меня чувство будто за мной следят, тогда я нахожу укрытие, и жду пока это чувство пропадет.

Мне как-то придется объяснять это маме и папе. Нужно придумать, как. Я представляю как рассказываю им что ночевала в палатке в Шотландии, и со мной случилась странная аллергическая реакция, причудливая мутация от редкого растения. Но ложь ощущается так, будто я глотаю песок, оставляет горький вкус на языке.

Я скажу им правду, может, слегка подправленную. От этой мысли почему-то становится легче.

На выходе из парка ко мне подходит пара пегасов. Оценив мое состояние, предлагают отвести меня домой или хотя бы указать направление. От них я узнаю дату и время; что ж, эта часть сделки исполнена точно. Низко летя и болтая между собой, они не обращаются ко мне, но присутствуют рядом как что-то настоящее, что-то нормальное, за что можно уцепиться после всех этих ужасов, и это чувство я никогда не забуду. Они, кажется, не обращают внимания на мои бесполезные крылья, и осторожная надежда снова затепливается в моем сердце.

Мы поворачиваем по Бринкберн-Роуд, пересекаем зелёный язык Северного парка. По дороге, я начинаю подмечать закономерность, и на сердце вновь холодеет.

Пони, кажется, воспринимают меня нейтрально или дружественно. Они машут мне или зажигают маленькую радугу у меня над головой — и это нормально. В это серое воскресное утро, я чувствую себя особенно заметной. Несмотря на то что кажусь себе чудищем, с этими жуткими, бесполезными крыльями, я чувствую себя неожиданно комфортно. Мне почти нравятся радужные отблески которые они отбрасывают. Почти.

Люди, не то чтобы их было много в это время, иногда делают вид что не замечают, или бросают быстрый взгляд и ускоряются, или тычут в меня пальцами. Нет, несколько людей приветственно машут мне, но половина из машущих — это дети, и как минимум две мамаши шипят на них и уводят от меня подальше.

Наверное, условие про «связи с друзьями не пострадают» не распространяется на просто знакомых.

Вскоре я вижу шиферные крыши и маленькие сады знакомых с детства домов.

Я вернулась домой. Теперь, успокоившись, хотя бы уверена, что домой вернулась именно я.

Пегасы желают мне удачи, затем покидают меня и исчезают в недосягаемом небе.

Я стучу, и скоро дверь отворяется, я оказываюсь в маминых объятиях. Крылья болезненно сгибаются об её шерстку, с ясно различимым хрустом. Мама не напугана — скорее, очень рада, что я жива. Она ослабляет объятия, зубами отстегивает мою сумку, и повесив себе на бок, заглядывает мне в глаза.

— Письмо мисс Моссмэйн пришло вчера. Я его сама же доставила. Зелье для мистера Эдвардса тоже. Это единственная причина почему мы не объявили тебя в розыск, Роуэн.

Я благодарно киваю. От двери меня практически несут в ванную. Там, пока мама меня отмывает, я обнаруживаю что могу отдельно управлять каждым из своих крыльев, и двигать ими с большой точностью — и все тем же противным звуком. Я обещаю рассказать маме всё. Однако сразу же, там и тогда я этого не делаю, потому что по-видимому там и засыпаю, В тепле и медленных потоках маминой заботы в ванне с пеной.

Во всяком случае, совсем не помню, как добираюсь до постели после ванны.

Вечером этого же воскресенья, после бесконечных, изматывающих снов, как я брожу по Эквестрии и лечу за заходящим солнцем, до которого раз за разом опаздываю долететь, я просыпаюсь. Испуганная, промокшая от пота, необходимость попасть туда, пока не стало слишком поздно, набатом звенит в ушах. Сосновый запах подушки чуть-чуть меня успокаивает.

Сон не уходит и не забывается, но я отталкиваю золотисто-голубые видения, и снова пытаюсь сориентироваться.

Крылья всё ещё тут, я лежу на животе, чтобы их не тревожить. Всё ещё неестественно длинные, их концы заходят за основание хвоста, что редко бывает даже у самых необычных пегасов. Только недавно в полицейских базах данных стало можно вводить отрицательное значение для этого параметра — я узнала об этом, когда с помощью Дилана вытаскивала одноклассника из одной… небольшой проблемы. Если бы меня арестовали – в этой ячейке появились бы отвратительные минус десять дюймов², а то и ещё больше. Не то чтобы я собиралась нарушать закон, но это, наверное, ещё одна причина никогда не попадаться.

Вспоминаю о существовании стульев. На большинстве из них есть вырезы на спинке, так что я смогу просунуть крылья туда. Это… успокаивает.

Сосредотачиваюсь на своей магии. Её по-прежнему нет… но её чуть менее нет, чем раньше, пустота уже не такая бездонная.

Хорошо. Есть надежда, что я не искалечена навсегда.

Моя сумка на столе. Открыв её я обнаруживаю внутри пироги — числом полтора; нетронутую пачку «Педигри» и почти полную флягу.

Интересно. Оно не пользовалось моей едой? Что же я ела? Не могло ли оно отравить меня по ошибке? Вряд ли, думаю я и расслабляюсь, пока на ум не пришли ещё более неприятные вопросы.

Записная книжка и карандаш лежат на самом дне. Я лениво листаю её, страницу за страницей, гибкие странички легко листаются кончиком языка — у меня какая-то неопределенная мысль в голове, но я не могу её уловить, пока не вижу это.

Меж страниц выпадает нечто невозможно тонкое, слетает на кровать, затем на пол от моего удивленного вздоха.

Я падаю за ним и не сразу замечаю его — лист бумаги, настолько белой, чистой и гладкой, что сквозь него видно ковер, лист слегка светится в тусклом освещении. На нем какая-то схема. Зеркально отраженная и странно искривленная, как в неровном зеркале, мне требуется минута чтобы глаза привыкли, и это оказывается схема той промки, где я очнулась утром. Бумага пахнет чем-то одновременно гниющим и неуловимо приятным. Я вдыхаю и на минуту моя голова наполняется образами осеннего леса, полного таких ярких, огненных листьев, что смертные не в состоянии оторвать от них глаз.

Я чихаю, встряхиваю головой и видение уходит.

Карта нарисована фиолетовыми чернилами тончайшими, изящными штрихами, Каждая линия — элегантна и точна. От всех входов вдоль дорог идут стрелки, чтобы слиться в одну, показывающую на дверь внутри комплекса.

Строчка текста — мне приходится прищурить глаза чтобы разобрать мельчайший почерк, только чтобы разочарованно понять, что я не могу его прочитать. Я раздобываю в ванной маленькое зеркало и прислоняю к странице.

Я могла бы перевернуть страницу, но не хочу рисковать повредить её.

В отражении прочитать сообщение оказывается проще. Твой истинный путь ведет сюда, повторено дважды, с обеих сторон от сливающихся стрелок, ближе к концу.

Я вздыхаю.

Ну ладно.

Я оставляю это на месте и иду вниз к маме и папе. Она обнимает меня снова и я рассказываю… практически про всё, кроме феникса и Эквестрии. Я также намеренно избегаю упоминания той части в которой исцеление — это путешествие в Эквестрию. В общем стараюсь придерживаться правды, только избегаю тем, к которым не готова.

Хотя бы пока они не примут всё остальное. Как бы мне начать? — «Мам, ты случайно, на самом деле, не мигрант из идеального мира великолепных пони? Почему ты покинула его? Ничего, если я собираюсь превратить человека в пони, знаете, как во время Волны?»

Просто… нет. Не сейчас.

Переживая за меня и гневаясь на монстра, они сочувственно слушают, подкладывая мне сырник за сырником, просто проверить, есть ли у меня аппетит, и да, он очень даже есть. Густой запах творога, вместе с маминым кофейным и папиным лимонным запахом, наполняет мой нос, окончательно изгоняя образы осеннего леса.

Единственный комментарий мамы, что она сожалеет, что переехала сюда с юга. К сожалению, её родители настаивали. Отец качает головой, — та рогатая голова переехала бы в Шотландию в любом случае.

Дилан присоединяется к нам за столом, вскоре как я всё объяснила и наелась, отполировав чаем с повидлом. Я гляжу на него и боюсь что он испугается, но он только улыбается, гладит мою гриву и поздравляет, что я вернулась. Он изучает мои крылья, заметив, какие они гибкие и одновременно жесткие, почти как слюда, пока не приложишь усилие. Я не чувствую ими почти ничего, только давление. Они лежат на спине мертвым грузом. Неужели я лишилась своих мягких, живых крыльев навсегда?

Это ужасно. Эта мысль должна быть ужасной, но вместо этого я чувствую как будто онемение, я как будто гляжу на себя со стороны и... надеюсь.

Сид связан обещанием. Он сказал, что моему телу не причинят вреда. Значит это не должно меня искалечить, я просто не понимаю... сути подарка.

Если бы мне навредили, с тем же успехом я могла бы быть мертва. Почему нет?

Эта наскоро склеенная логическая конструкция, абстрактная надежда с тонкой ноткой Эквестрии, поднимает мне дух. Хотя бы на какое-то время.

Дилан подтверждает что крылья не иллюзия — они обнаружимы физически и рассеивают свет, пусть и красиво, но вполне по законам оптики. По его просьбе я пытаюсь ими пожужжать, и хотя по-настоящему не взлетаю, в этот раз отчетливо чувствую подъемную силу.

У меня просто нет магии.

Он проверяет, на всякий случай, нет ли у меня переломов костей: Мне кажется это напрасная трата времени, раз Сид обещал не вредить моему телу. Дилан поднимает бровь и легко постукивает пальцами по крыльям. По всем четырем.

Я понимаю. Все ещё пытаюсь возражать, но он настаивает на осмотре. Который, как я и думала, ничего не показывает.

С ним, у него на руках, мы идем навестить Пьера Эдвардса. Даже так мне передвигаться тяжело — я просто не могу уложить эти длинные жесткие крылья, чтобы они не мешали.

Да, Пьер получил зелье, и это заметно — он не то чтобы счастлив, но он… расслаблен. Он выслушивает историю моего путешествия, из которой я вновь удаляю феникса, и я вижу как он благодарен. Мой новый вид его не беспокоит, так что отвращение это, видимо, не то проклятие, которое действует на всех людей поровну.

Пьер первым замечает, что мои глаза тоже изменились: их радужная оболочка всё ещё зеленая, но поверх нее легкая радуга. Дилан заглядывает мне в глаза и подтверждает.

Мы назначаем разговор на потом: на завтра. Мне нужно рассказать о предложении, просто — не раньше чем мы поговорим наедине, желательно в присутствии его жены, в их комнате.

Через несколько часов в комнате Дилана — технически эта комната не его, но он живет у нас, можно сказать, всегда — с тех пор как наводнение 16-го унесло жизни всей его семьи — я гляжу на отсканированную, увеличенную и отраженную схему и как Дилан накладывает ее на спутниковые карты.

— Частный подземный промышленный комплекс, — говорит он. — Закрытая территория с вооруженной охраной. Военный подрядчик.

Сразу же, прежде чем я успеваю что-то спросить, или Дилан успевает продолжить, мама влетает в открытую дверь, и зовет меня «Роуэн, там к телефону, срочно»! Спрашивают тебя, они ужасно грубы и говорят что я не та пони, которая им нужна.»

Я бегу за ней, новые крылья хрустят чуть менее противно, теперь, когда я к ним слегка привыкла, и через пару поворотов запрыгиваю на кресло у телефона со снятой трубкой. Кресло делает полный оборот от моего приземления.

— Роуэн Эшворт у телефона, — выдыхаю я, моя голова слегка кружится.

Голос с той стороны — низкий и грубый, постоянно прерываемый влажной, хриплой одышкой, как будто в легких у человека застыл вековой слой никотина. Из него сочится усталая злоба.

— Так, жеребенок, — хрипит он. — Слушай внимательно. И даже не думай повесить трубку. Мой умник сделал нам десять минут приватного разговора. Разговор с тобой обойдется нам нам в три тысячи. Не заставляй меня об этом жалеть.

Я киваю, дрожа, мое горло сжимается, не способное произнести ни звука. Я оглядываюсь на мамины испуганные зеленые глаза, так близко. Мама слышит каждое слово.

— Д-да, — выдавливаю я наконец. — Я слушаю.

— Ты послужила лошадкой для наездника. — продолжает голос, прерываясь на мучительные попытки дышать.— Скажу прямо и в лоб: я говорю от имени Истинных Людей. Твой наездник пришел к нам. Сделал нам предложение. Мы заключили с ним взаимовыгодную сделку. Мы тебе не друзья, в этом можешь не сомневаться. Но сейчас, Роуэн Эшворт, ты единственное разумное существо на Земле, с кем мы можем поговорить об этом. Нам нужно поговорить, понятно? Нет, ясно, что нихрена ты не понимаешь. Если ты откажешься, мы сделаем так, что всех кого ты любишь, не станет. И это не будет быстро. Поняла?

Я всхлипываю. Голос, сам по себе, такой… такой, что я просто знаю: это не пустая угроза. Я лихорадочно машу на маму, чтобы уходила; она шипит на меня — звук, которого я раньше от нее не слышала — и отказывается уходить.

Человек на телефоне видимо это слышит. — Скажи серой кобыле расслабиться. Мы знаем всё про дом номер четыре. Про парня, который живет с вами. Пожары в наши дни — это просто ужас. Несчастные случаи с высокими карнизами. Неосторожное обращение с оружием. Мы в отчаянном положении, милая. Не принуждай нас прибегать к отчаянным мерам.

— Чего вам надо? — я пытаюсь вывести себя из состояния чистейшей паники. Пытаюсь дышать. Это чуть-чуть помогает.

— Встретиться. Вот и всё. Ты будешь жить. От мёртвой тебя нам пользы нет. Ты единственный вариант. Я знаю, что пожалею об этой сделке. Уже жалею. — Он испускает вздох, переходящий в приступ мучительного сухого кашля. — Просто приходи. Завтра, на нашу базу. Ровно в полдень. Промзона «Аргент», за кольцевой развязкой. Не беспокой полицию. У нас там друзья. Мы будем наблюдать. Куда бы ты не улетела, мы тебя найдем.

— Могу ли я взять с собой друзей?‘ Спрашиваю я. Нет, я не настолько глупа, чтобы давать им заложников. У меня на уме совсем другое, кое-что, в чем я однажды участвовала. Мне нужна соседская поддержка. Надеюсь, он согласится.

Сухой звук, трескучий, как змеиный хвост — его смех. — Друзей?‘ говорит он с издевкой, — Да пожалуйста. Приводи группу поддержки. Для нас разницы никакой. Если это значит, что ты не подохнешь от сердечного приступа, пока мы говорим. И скажи спасибо своему наезднику — он настоял, что ты должна прийти сюда по доброй воле и тебе не должны причинить вреда, даже притом, что ты уже была в наших руках.

Звонок прерывается, я поворачиваюсь к маме, крепко обнимаю её и наконец позволяю себе заплакать.

Как только слёзы прорываются, я всхлипываю и говорю ей, — Сказать что я навлекла неприятности значит немного преуменьшить, да? — я слабо улыбаюсь, и она снова меня обнимает; крылья слушаются, и теперь это объятие не так больно.

¹ Более метра
² Около двадцати пяти сантиметров