Спутанные. Глава 7

На картинке: авторская обложка

Автор: CloudRing
Перевод: Shai-hulud_16

Оригинал

Глава 7: В логове дракона

Ночью мне не спится — неудивительно, ведь я проспала почти всё воскресенье. Мне нужно чудо, но чудеса не случаются сами по себе. Мне придется это чудо сотворить. Как-то.

Голос из телефона сказал мне, что я могу приводить друзей, но не должна привлекать полицию.
Что ж, это мы легко.

Я оглядываюсь на крылья. Крылья слегка раскрываются — нервное напряжение щекочет меня изнутри.
Ночью, под мерцающей вуалью лунного света, я делаю ровно три телефонных звонка и обхожу пару соседей. Рассказываю, повторяя почти заученно, почти без изменений, одну и ту же историю вокруг одних и тех же ключевых слов: «Истинные Люди; Завтра утром; Переговоры; Они угрожали; Не привлекать полицию» Принимаю предложенную чашку чая и двигаюсь дальше, пока не выполняю квоту, которую сама себе назначила.
Важно оставаться в рамках соглашения. Соседи оповестят остальных, хотя сама я всего лишь пригласила несколько друзей, как и договаривались.

Вернувшись, я обмениваюсь взглядом и улыбкой с родителями. Мои крылья дергает — от неловкости или от предвкушения? Я чувствую мятный запах их страха, но также — явственный, вкусный, теплый запах их гордости. Они тоже участвуют. Немного подтолкнули. Надеюсь, сообщество откликнется.

Надежда хрупка. Чудо, которое я призываю, это не заклинание из настольной игры. Это дух места — и надежда, что народ Дарлингтона испытывает не меньшее отвращение к Истинным Людям чем я.
Даже если меня поддержат, единство ещё не началось. Я участвовала в единстве несколько лет назад, но несколько других раз, когда его пытались призвать, оно просто не срабатывало.

Наверху, в моей комнате, я беру с полки “Стража! Стража!” и начинаю её перечитывать с самого начала.
Впереди дракон — и мне очень нужно, чтобы один-шанс-из-миллиона сработал. И тот факт что автор — один из первых пони, посвященных в рыцари — все еще жив и пишет на девяносто восьмом году жизни, пережив войны, кризис и попытки покушения — и сами нестареющие книги этого жеребца всегда будут меня радовать.
В три часа ночи я закрываю книгу и спокойно засыпаю. Что бы ни случилось завтра утром, я сделала всё что могла. Я чувствую себя довольной. Нервной, но довольной.

Во сне я лечу над городом на своих новых крыльях из осенней паутины. Я вижу, как темный дым струится из драконьего логова к северу. Я вижу оранжевые огни внизу. Они перескакивают, как медленные молнии, от Кокертон-Грин до Вудленд-Роуд, с каждым всполохом всё дальше. Я делаю глубокий вдох, затем ещё один. Моя решимость на вкус как сосновые иголки в разгар зимы.

Утром я чувствую себя бодро. Я вновь пробую крылья и нахожу, что могу летать — и что теперь умею парить невероятно плавно — но вместо того, чтобы унестись, иду в ванну, затем завтракаю с семьей. После чего звоню мистеру Эдвардсу и назначаю встречу сегодня, на 20-00, чтобы миссис Эдвардс была дома.

Разговор вряд ли будет долгим. К тому моменту я буду либо мертва, либо свободна. Пьер знает, куда я иду и желает мне удачи. Его голос звучит более живым, почти как в тот день, когда я впервые его увидела, задолго до диагноза.

В 11:20 я выхожу. Папа идет со мной. По дороге к нам начинают присоединяться другие пони.
Мы не нарушаем правил, не идем по проезжей части, не вторгаемся в запретные для полета зоны. Никто даже особо не смотрит на меня — они болтают между собой, обсуждают будущий дождь, которого я не чувствую, деляться местными сплетнями: намечается пара свадеб, послезавтра в город приезжают «Блестящие» в рамках британского тура.

С нами даже идет несколько людей. Поскольку я иду пешком, непривычная к наземной перспективе, я вижу их похожими на башни среди цветастого моря пони. Странные длинноногие фигуры — но они тоже участвуют. Они тоже единство.

Я чувствую, что многих пугают мои крылья — но также я чувствую и поддержку, и то как меня ценят тоже.
Песня начинает звучать минут через двадцать после как мы вышли. Невозможно понять, кто запевает её первым. У песни нет ведущего голоса. Она плывет сквозь серый понедельник. В этот раз я не пою.

Поколенья назад
«Человечество» значило — «все мы»
Общий дом люди строили вместе,
были формы примерно одной.
Но придумали нас разделить,
даже тех, что ещё и не жили,
по цветам, расам, видам, приметам…
Чтобы каждый из нас
для других навсегда стал чужой.

Песня, печальная и тихая, струится вокруг. И это даже ещё не все пони поют. Ровно столько, чтобы она окружала меня со всех сторон, обволакивая, защищия.

Не мешает ничто быть нам всем меж собою друзьями,
Посмотри внутрь себя — ты от нас внутри неотличим!
Лучше времени нет, чтоб прощенья просить и прощать, и
Чем бы ты теперь не был,
Оставайся лишь другом моим.

Я не присоединяюсь, я не слышу музыки, но это оно. Посмотрим как они теперь сохранят секретность. Я улыбаюсь внутри и продолжаю идти.
Подхожу к тому самому технопарку, окруженная как минимум сотней пони и множеством людей, треть пони висит в воздухе над нами.

С серого неба падает темный гексакоптер. Зависает на высоте нескольких метров, роторы разрезают воздух с сердитым жужжанием. Мегафон с треском оживает.

— Остановитесь! раздается новый голос — не старика в телефоне, а кого-то помоложе, более профессионального, но не менее жесткого. — Сегодня это запретная зона. Пони Роуэн Эшворт должна прийти одна. Это первое и последнее предупреждение.

Песня умолкает, но никто не останавливается. Низкий ропот расходится по толпе. Пони сжимаются плотнее.
Мое сердце бьется о ребра. Шанс-на-миллион сработал, но я не ожидала, что они так жёстко вскроют мой блеф.
Дрон следует за нами, линза его камеры как немигающий глаз. Голос раздается снова, ещё более трескучий. Никакой вежливости, только решительные требования.

— Вы нарушаете режим безопасности. Я не стану повторять. Разойдитесь! Немедленно!

Мы продолжаем идти. Дорога кончается в пятидесяти метрах. Папа становится плечом к плечу со мной.

Мегафон трещит снова, — Хорошо. В таком случае, извещаю: на вас нацелены два легких танка FV107 «Скимитар» с боевыми снарядами. Против птичек у нас в боевой готовности «Рапиры». Нам разрешено применять летальное оружие для обеспечения безопасности периметра. Расходитесь, иначе мы откроем огонь.

Угроза повисает в воздухе, тяжелая и окончательная. Топот копыт останавливается. Наступает плотная тишина, нарушаемая лишь роторами дрона.

Затем тишину прорезает новый голос. Он исходит с земли. Глубокий, рокочущий баритон, от которого, кажется, вибрирует асфальт. Я поворачиваюсь и вижу крепкого земнопони, цвета сланца, с плечами как гранит. Он выходит вперед из толпы.

— Скимитары, — говорит он, в его голосе расслабленная, уверенная сила, ему не нужно кричать. — с тридцатимиллиметровой пушкой и алюминиевой броней.

Пони поднимает голову, фиксируя взгляд на дроне, как если бы это был сам говорящий.

— Ну давайте, — говорит жеребец. — Вы когда-нибудь пытались стрелять в подготовленного земнопони? В этой стране мы военнообязанные — нам дают права, мы исполняем свой долг. Вы можете подстрелить десяток нас. Двадцать, если повезет. Пегасов, конечно, погибнет больше. Мы не хотим этого. Но мы пройдем через огонь. И когда остальные доберутся до этих стен, мы превратим ваш комплекс в гору щебня, и похороним вас под ним.

Он топает и земля содрогается.

— Значит, так, если твой босс хочет поговорить с Роуэн, пожалуйста. Или вы можете открыть огонь и забрать с собой нескольких из нас. Мы готовы. Выбирайте.

— Роуэн, — дрон обращается ко мне. — Мы делаем исключение, учитывая… аргументы твоего друга. Считай что тебе повезло. — без паузы, голос всё ещё холодный и профессиональный. Но едва заметная смена тона показывает, что Дарлингтон выиграл раунд.

— Мы подождем пока ты не вернешься. — говорит жеребец. Я вижу, как его Метка слегка светится: голубой рыцарский щит, расколотый надвое вертикальной трещиной. Теперь я вспоминаю его — Дуглас Мэйсон, или просто Даг, или Гранит Шилд, если использовать пони-имя. — Не думаю, что это займет больше часа. В противном случае, мы потребуем подтверждения, что с ней всё в порядке. При этом условии мы не двинемся с места.

Дрон не отвечает. Он поднимается вертикально, поворачивается, и разгоняется назад в сторону промзоны. На какое-то время понимание достигнуто. Надеюсь, оно продлится достаточно долго, чтобы разобраться со всем.

Я поворачиваюсь к отцу. Он утыкается носом мне в щеку, знакомый лимонный запах успокаивает, что мне болезненно необходимо. — Будь храброй, Роуэн. Будь умной.

— Буду, — шепчу я.
Я следую по схеме из сумки. В конце, за лужей, в которой я очнулась вчера, тяжелая стальная дверь отодвигается вбок с низким ворчанием, за ней человек в черном тактическом комплекте, с автоматом на груди. Он моложе, чем хриплый старик в телефоне, его лицо чисто выбрито и безэмоционально. Он не носит нашивок. Военные очки полностью закрывают его глаза, делая невозможным понять, куда он смотрит — но я чувствую что его глаза на мгновение впиваются в мои крылья.

— Заходите, — коротко произносит этот внушительный страж, голос тот же самый, что из дрона. Он указывает внутрь стволом автомата.

Ещё несколько шагов и дверь задвигается за мной с оглушительным лязгом, и отсекающим надежду металлическим щелчком магнитного замка. Внешний мир с тем же успехом мог бы исчезнуть, ветер и дождь здесь не ощущаются. Я запечатана внутри.
Мои друзья, однако, всё ещё снаружи.

С ещё одним охранником без нашивок мы едем вниз на лифте, затем долго идем по каменному коридору. Остро пахнет дезинфекцией и машинным маслом. Пол из шлифованного бетона, стены с ровными рядами полок с оборудованием и ящиками, подписанными по трафарету армейскими кодами. Холодные флуоресцентные лампы жужжат наверху, не давая теней. В глубокой нише справа ещё один человек в бетонированном пулеметном гнезде, тяжелый ствол оружия нацелен к двери. То, что я как ожидала, должно быть схроном, больше походит на крепость; открытие, от которого холодок сбегает вниз по спине.

В этот момент, мои крылья сами по себе издают отчетливое жужжание и я чувствую что-то новое. Каждый человек вдруг становится пятном ощущений — соединённого чувства осязания, вкуса и запаха.

Профессиональный охранник, тот что ведет меня, как высокочастотный провод, вибрирующий от напряжения и пахнущий пряностями и морской солью. Он опасен. Но человек за пулеметом… его частота — низкое, усталое треньканье, на вкус как неспелый грейпфрут. Я чувствую запах пыли и слабый, горький запах лекарств в воздухе вокруг. Проходя мимо я вижу его руки, лежащие на оружии. Они скрючены артритом, суставы воспалены и распухли.

Охранник ведет меня в глубину. Мы проходим маленькую кухоньку, где пожилая женщина с редеющими белыми волосами аккуратно переписывает продукты и пайки. У нее медленные, расчетливые жесты кого-то, чьи суставы болят при каждом движении. Она ощущается как запах старой бумаги и выцветших фотографий. Она не глядит на меня, но её страх — низкая, горькая нота, которая повисает в воздухе.

Мы проходим импровизированную мастерскую, где другой старик, согнувшись в три погибели, тщательно чистит винтовку. Его руки трясутся. Он окружен оружием, созданным для войны, но воздух вокруг него пропитан усталостью и сожалением. В этом подземелье, наверное, всего дюжина или около того, людей. Более чем у половины из них та же ветхая, гаснущая энергия.

Отвращение скручивается узлом в моем желудке. Эти усталые развалины — это те, кто убили бы моих друзей, те кто считает само моё существование скверной. Вот этих вот мы боимся. Не будь у них оружия, они бы были ненамного опаснее чем школьные хулиганы.

Но они забетонировали себя в гробнице собственного производства, они вооружились против будущего, которого не смогут остановить, готовясь и желая умереть за прошлое, которое никогда не вернется.
Мой проводник останавливается у закрытой офисной двери в дальнем конце склада. Нажимает квадратную кнопку и говорит по интеркому. — Она здесь.

— Пускай заходит, — хрипит голос, тот же что в телефоне.

Охранник открывает дверь и жестикулирует мне войти. Проходя мимо него, я вдыхаю и захлёбываюсь запахом того, что внутри. Ржавчина, стылый сигаретный дым и последние, хриплые вздохи отказывающих легких.

— Входи. — Голос — низкое угрюмое ворчание, прерываемое влажным хрипом, который эхом отзывается в задымленном офисе. — И закрой дверь.

Он сидит за большим металлическим столом, его тощая, как скелет, фигура теряется в кресле. Кислородная трубка уходит от отверстия на шее — стомы — к шипящему баллону сзади.

— Не обращай внимания, — хрипит он, жестикулируя трясущейся рукой вооруженным людям рядом. — Просто... нужно было быть уверенным что наш разговорчик состоится.

Мои новые крылья хрустят — сухой хитиновый звук, единственный знак моего страха. — Ты же угрожал моей семье, какой у меня был выбор?

Звук, как будто сухие листья метет по асфальту, мог бы быть смехом, но теряется в приступе кашля, который сотрясает его ветхую фигуру. Он вытирает рот носовым платком. — Такая у меня работа: делать все что можно, чтобы склонить шансы на нашу сторону, — признает он. — То, о чем мы будем говорить, важнее чем твои чувства. Или твоя семья. Прежде чем мы продолжим, позволь мне повторить то что я сказал тебе по телефону, жеребенок. Я тебе не друг. После Волны, когда мы ещё сражались... я убил множество таких как ты. Застрелил. Сначала я не считал. Затем я и мои товарищи устроили из этого игру. У меня дома хранится винтовка, у которой более тридцати зарубок на прикладе.

Он делает неглубокий, пузырящийся вдох. — Ничё не чувствовал тогда. Ничё не чувствую сейчас. Я бы сделал это снова чтобы дать моему виду шанс. Я знаю что ты чувствуешь ложь.

Признание повисает в застоявшемся воздухе, страшнее чем любой крик. Передо мной чудовище. Но он ещё не закончил.

— Мы прекратили, — продолжает он, очередной приступ одышки делит его предложение пополам. — Не из-за властей. Не потому что мы размякли. — Он наклоняется вперед, от усилия ему приходится хватать воздух. — Из-за этой... этой проклятой Песни.

Я гляжу на него, не понимая.

— Ты не слышишь её, не так ли? Она звучит чертовски похоже на тот цирк, который вы, клоуны, устроили когда маршировали сюда, — говорит он, его усталые глаза замирают точно на мне. — Видимо, нет. Та штука, что каталась на тебе... Должно быть отсекла тебя от нее. Видимо, посланник не солгал, когда сказал что теперь для Песни ты не пони.

Он с трудом делает глубокий вдох. — В тот самый момент, когда человечество почти организовалось, чтобы уничтожить вас раз и навсегда, вы, уродцы... устроили подлый трюк. Не с пушками. Шепотом. Каким-то парапсихическим вещанием. Оно было тихим, если не считать первые несколько недель, когда оно орало во весь голос, и даже потом — не то чтобы подчиняло себе. Оно просто... подталкивало. Делало народ… сочувственным. Заставляло верить, что вы очаровательны и безобидны. Безопасны. Подталкивало к доброте. Оно сработало так хорошо, что большая часть мира знала что против нас идет война, но им было наплевать.

Я гляжу на него широко раскрытыми глазами, в ужасе. Я не чувствую лжи.

— И вы, пони, даже не знали, что делаете это. Песнь действует и на вас самих тоже. Вы слушаете ее и сами же её вещаете. Сложно поймать себя на лжи, когда веришь в собственное дерьмо, да? — Он почти выплевывает обвинения, и я не знаю что ответить.

Следующая минута полна долгого, сухого нескончаемого кашля. Он выплевывает кровь и снова вытирает её платком.

— А самое интересное… — теперь с острой горечью в словах. — У Песни главное правило: не говорить о Песне. Любого кто докапывается до истины, её шепот просто... мягко уводит куда-нить ещё. Идеальная тюрьма, когда узники думают, что свободны.

— Но… ты-то знаешь, — шепчу я, мое пересохшее горло едва пропускает слова.

— Потому что мы — те, на ком она не работает, — говорит он, и впервые усталая злоба в его голосе уступает место боли. — Она действует не на всех. Только на большинство и этого достаточно. Она не может подчинить всех по всей Земле.

— Но есть совсем малая часть людей, меньше чем один на миллион... на которых она не просто не действует. Мы её слышим. Вслух. Как постоянный звон в ушах, хуже чем мой тинитус. Он снова наклоняется вперед, его голос падает до прерывистого шипения. — Каждый раз, когда пони рядом, а вы всегда рядом, она тут как тут. «Они друзья. Они милые. Они часть вас. Будьте добрыми». — Он падает назад в кресло в очередном приступе кашля. Когда он снова может говорить, на его глазах слезы ярости и усталости.

Я неловко молчу, пока он восстанавливает дыхание. Я почти сочувствую ему, но мой желудок только скручивает ещё сильнее при мысли об этом. Один из вооруженных людей рядом пытается хлопнуть его по спине но старик отмахивается морщинистой, истощенной рукой.

— Мы в курсе, что проиграли, жеребенок. Все давно кончено. Но... освободи нас от мучений. Останови Песнь. Или мы остановим её сами, любыми средствами, какими сможем.

Я холодею, представляя себе эти средства. Сижу на холодном полу, открыв рот, но всё же спрашиваю, — Откуда вы знаете, что это реально? А не просто голоса у вас в голове?

— Потому что мы пытались достучаться, — шепчет он в ответ, его лицо непроницаемо. — Мы пробовали всё. Новостные истории не печатались, потому что никому было не интересно. О взрывах забывали через неделю. Мы говорили с пони, они слушали, пугались, и забывали через несколько минут. Память о нас ускользает как с гуся вода, мир не хочет нас помнить. Песнь говорит, что мы не существуем. Какую последнюю акцию Истинных Людей ты помнишь, жеребенок?

Я тщательно пролистываю память, только одно событие приходит на ум. — Угон самолета... В августе 24-го? И погодите, разве вы сами мне не сказали не вовлекать полицию?

Трескучий звук вырывается у него из груди. — Позволь старику немного развлечься, жеребенок. Если худшее что я могу тебе сделать, это напугать, ты куда везучее чем большинство пони, кого я встречал. Да, рейс B6 284 из Бостона. Другие пони могли бы назвать ещё пару. Скорее всего, ранних. Мы не занимаемся этим больше. Бесполезно. Нас не замечают. Мы тень на стене. Никто нас не слышит. А если мы пытаемся просто убивать вас в открытую, потому что вы не замечаете, вселенная играет с нами жестокие шутки. Эндрю был способным парнем, но горшок с подоконника расколол его череп, как арбуз кувалдой. — ему снова нужно отдохнуть. Я жду, пытаясь понять была ли хоть одна моя дружба настоящей.

Я пытаюсь прогнать от себя эту мысль, у меня есть на чем сосредоточиться прямо сейчас. Сейчас не время сомневаться в моих друзьях.

— Тогда почему меня били и надо мной издевались люди, если им приказано… приказано любить меня? — спрашиваю я тихо.

Старик ворчит, чтобы я заткнулась, вдыхает и отвечает, — Не все одинаково размякают, но никто не слышал нас, пока не явился твой наездник. Эта тварь… Оно не стало марать об нас твои копытца. Оно назвало четверых моих охранников по именам на нашивках, спросило, чего они желают на самом деле и охранников не стало. Один ушел сквозь бетонную стену. Мы пытались найти его с другой стороны, но он просто исчез. Другая бросила винтовку и пошла прочь — мне пришлось приказать её застрелить. Третий попытался убить меня. Его пуля задела мою больную руку, но у меня ещё осталась здоровая рука с револьвером. Последний с тех пор так и спит в своей койке, и ничто не может его разбудить. Он счастливо улыбается, но его тело умирает. Затем оно пришло сюда, заглянуло мне в глаза, и сказало, что Песнь существует. И затем… мы заключили сделку.

— Которая гласит? — спрашиваю я тихо, борясь с тошнотой. Это была не я. Это была не я.

— Мы поговорим с тобой. Мирно. Не причинив вреда ни одной из сторон. Мы дадим тебе ключ от Эквестрии. Ты отправишься туда и поговоришь с ними чтобы Песнь прекратилась. Оплата… не твоё дело, жеребенок. Мы всё равно призраки. Этой ячейке Истинных всё равно конец, неважно. Мы не навредим тебе, пока ты нас не вынудишь. Я заплатил бы большим, чтобы люди стали свободными. Попытаешься валять дурака и, будь уверена, вернёшься на пустое место, туда где был твой город с его жителями. Мы поняли друг друга?

— У вас правда есть этот ключ? — спрашиваю я.

— Нет, у нас его нет — говорит он, закуривая сигарету. Огонек подсвечивает его лицо, полностью изборождённое морщинами. — Но… слушай, пони. Я буду краток. Потому что ты поставила таймер и он тикает.

И я слушаю.