Другой конец.

Небольшая зарисовка о флаффипони. Буквально несколько дней назад я узнал о них и меня поразило, как жестоко люди обращаются с этими поняшками.

— Солнышко, отойди в сторонку и отвернись. Это зрелище явно не для твоих глаз. — Я обращаюсь к маленькой флаффипони-пегаске ярко-оранжевого цвета, стоящей позади меня.
— Папочка будет девать дяде Ой-Ой? — С интересом спрашивает она, снизу вверх глядя на меня своими большими невинными глазами.
— Да, причём большой Ой-Ой. Очень большой, — отвечаю я, — И, если можешь, заткни ушки.
— Ховошо, папочка. Вубвю тебя.
— А я тебя. — Я провожаю пони взглядом, следя, чтобы она всё сделала правильно.
Скутафлаффи приподнимается на задние копытца, обнимает меня за ногу и, проворно перебирая своими крохотными лапками, отбегает в высокую, скрывающую её до середины роста, траву, где плюхается на круп. Сочные зелёные стебли качаются прямо перед её носом и флаффипони, не удержавшись, открывает рот, высовывает свой розовый язычок и осторожно облизывает один. Но, судя по скривившейся мордочке пони, стебель совсем невкусный. Спохватившись и вспомнив мои слова, Скутафлаффи разворачивается спинкой и старательно пытается закрыть свои мохнатые ушки, но ножки пони коротковаты, и у неё ничего не выходит.
— Папочка, я не могу. — Оглядывается она, и я слышу нотки сожаления в её голосе.
— Не расстраивайся. Знаешь что, тогда просто напевай песенку. Помнишь, мы недавно учили: «От улыбки…»
— Пво Квофку-енота? — Пони просто светится счастьем.
— Умница, — улыбаюсь я, — Да, про Крошку-енота.
Она отворачивается, и я слышу, как пони тихонько начинает петь детскую песенку, которую она услышала по телевизору. «От увыбки станет вфем фветвей, от увыбки….» Маленькое чудо. Как ребёнок. Чистый и невинный. Их вывели как игрушку. Дорогую живую игрушку для детей. Наделили интеллектом трёхлетнего ребёнка и научили разговаривать. Поначалу бывшие показателем престижа и статуса, пони постепенно вышли из моды. Хрупкие и чувствительные, они, требовавшие особого ухода, стали ненужными. Слишком много хлопот, слишком часто умирают. Но пони быстро размножались, и вскоре любой желающий мог завести пушистопони, и даже не одного. «Ведро жеребят — пятьдесят рублей», — зло шутили продавцы, и это почти было правдой. Они продолжали быть игрушками, но уже для взрослых. Флаффипони использовались в самых жестоких и извращённых фантазиях. По закону, конечно, это было запрещено. Но много ли у нас людей, наказанных за насилие над животными? Никто ведь не следит, как вы обращаетесь, например, со своей кошкой. Всё это делалось за закрытыми дверьми. Все знали, но всем было безразлично. А они, беззащитные и покорные, любили своих мучителей. Любили до последнего вздоха. Не могли иначе.

Я нашёл Скут в парке. Поникшая и больная, она, тихонько чихая и шмыгая носом, сидела под скамьёй. Оранжевая шерсть свалялась, грива спуталась, была покрыта шариками репейника и пятнами грязи. К правому боку прилипла жвачка. Сама ли она сбежала, или её оставили, я не знаю. Впрочем, учитывая то, как с ними обращаются, для пегаски это был наилучший вариант. Флаффипони нуждаются в общении так же, как в пище и в воде, и она легко пошла на контакт. Я решил забрать её домой. Уже там, после стрижки колтунов, во время купания и расчёсывания шёрстки я заметил на её коже длинные тонкие шрамы от порезов, похоже, нанесённых бритвенным лезвием. Некоторые были ещё совсем свежие, и пушистопони вздрагивала и попискивала, когда я нечаянно касался их. После расчёсывания и обработки свежих ранок зелёнкой, пони наелась фруктового салата, залезла ко мне на руки и уснула, довольная и усталая. А я всё перебирал и перебирал её оранжевую густую шёрстку, отыскивая новые следы прошлых издевательств на её исхудавшем тельце. Сломанная и неправильно сросшаяся передняя правая ножка. Не видные из-за шерсти, зажившие рваные раны на ушках, следы ожогов, маленькие и круглые, как от сигареты. Её предыдущий хозяин был просто изверг. Пони мирно посапывала на руках, и только иногда несильно взбрыкивала ножками и трепетала крохотными крылышками, как будто начинала бежать. Ночлег я ей устроил в большом пластмассовом тазу, выстелив в нём одеяло.

Шли дни, флаффипони выздоровела и поправилась. Резвая и весёлая, она могла целыми днями носиться по квартире. Из-за длинной шерсти, почти скрывающей её ножки, казалось, что это меховой шар, перекатывающийся из комнаты в комнату. Я дал ей новое имя, и вскоре она забыла прежнего хозяина. Лишь иногда, лёжа на руках, Скутафлаффи, словно что-то вспоминая, тяжело вздыхала и крепче обнимала меня своими маленькими копытцами. Довольно смышленая, ласковая пони не доставляла никаких проблем, чистенькая и ухоженная, она, видимо наученная горьким опытом, быстро привыкла к туалету и никогда не пакостила. Старалась, по крайней мере. Вместе мы смотрели телевизор, читали книги и играли. Скут любила музыку и песни, особенно французские: Поля Мария, Джо Дассена и Шарля Азнавура. Если я давал ей бумагу, пони с удовольствием рисовала восковыми карандашами, держа их во рту. Пегаска заменила ребёнка, которого у меня никогда не будет.

В первый раз после того, как я нашёл её, мы вышли на вечернюю прогулку, до этого она видела улицу лишь с балкона квартиры, когда я поднимал её на руки. Мы идём туда, где нет людей, в заброшенную часть большого парка. Радостно попискивая и бормоча под нос слова детских песенок, пони, описывая круги, бегала вокруг меня. Но вдруг внезапно остановилась, замерла, опустила ушки и прижалась к земле. Не сводя глаз с мужчины, одиноко идущего по дорожке, Скутафлаффи медленно подползла и прижалась к моей ноге. Когда я поднял её на руки, оказалось, что пони колотит дрожь. Она продолжала смотреть и не сводила с него взгляд, поворачивая голову вслед движению человека. Ошарашенный, я не сразу понял.
— Это он, твой прежний папочка?
— Пвохой, он пвохой, — Скутафлаффи уткнулась носом в отворот куртки, — Монств. Обижав.
— Больше он никогда не обидит тебя, я обещаю, — Я глажу пони по спинке, и мои пальцы тонут в мягкой шёрстке, — Успокойся. Хочешь, вечером приготовим спагетти, как ты любишь?
— Хотю. — Пегаска выпрямляется, с объятиями кидается мне на шею, и я чувствую, как часто бьётся её маленькое сердечко.

После прогулки мы идём в супермаркет и выбираем её любимые спагетти и сыр. Дома я готовлю капеллини с тофу и пармезаном. На десерт будут запечённые яблоки в мягкой карамели. Пони, ёрзая, сидит за высоким детским стульчиком для кормления и следит за процессом готовки. Я веду себя так, будто ничего и не произошло там, на прогулке. Когда готовые спагетти немного остывают, я перекладываю их на тарелочку, добавляю туда яблоко, и вместе с персиковым соком в стаканчике-непроливайке ставлю перед пони. Скут аккуратно берёт пластмассовую вилочку в копытца, которой я научил её пользоваться и приступает к еде. Её прежний хозяин не выходит у меня из головы. Что, если это не он. Может, ошиблась? Нужно будет проверить.
— Папа, я наевафь, — Пони допивает свой сок и отодвигает тарелочку с недоеденным яблоком.
Я достаю пегаску из стульчика и несу в ванную, где умываю её мордочку. Скут фыркает носом и, высунув язычок, ловит капли воды. Когда я опускаю её на пол, пони с задорным визгом несётся в зал, где, наступив на пульт, включает телевизор.

Несколько дней подряд я выхожу по вечерам и иду туда, где мы встретили того мужчину. Иногда я вижу его, иногда нет. Он появляется в разное время, с интервалом в полчаса. Наверное, возвращается с работы. Идёт через парк. Удобно. Здесь почти никто не ходит. Значит, и свидетелей не будет. Мало ли что. Но мне нужно точно убедиться, что это он. Через неделю наблюдений я вновь выхожу со Скутафлаффи на прогулку. Проходит немного времени и он, наконец, появляется. Весело насвистывая, мужчина, раскачивая, несёт клетку, до половины закрытую тёмной тканью. С пегаской в руках я выхожу ему навстречу. Мужчина видит её, с сомнением прищуривает глаза, но, когда мы пересекаемся, узнаёт пони, и его лицо осклабляется в улыбке. Он ставит клетку на асфальт и обращается к Скут.
— О, так вот ты где, маленькая дрянь. Я думал, что ты уже сдохла. А я ведь скучал. Эй, ты. Как она тебе? Ты тоже веселишься с ними, да? Я сменил уже нескольких. Они так забавно пищат и умоляют: «Папа-папочка, не надо». Умора. Вот несу ещё одну, беременная, накачал её транквилизаторами. Ещё больше веселья. — И кивает на клетку, в которой спит маленькая синяя единорожка.
Ясно, это точно он.
— Солнышко, отойди в сторонку и отвернись….
— Солнышко? Песенка? Люблю? Парень, да ты кретин…. — Начинает он.
Мужчина не успевает договорить. Страшный неожиданный удар в челюсть опрокидывает его. Я прижимаю человека к земле, коленями вставь на грудь, и в ярости, не разбирая, наношу удары в шею и лицо. Наконец, я встаю. Мои кулаки с содранными в кровь костяшками, кровоточат и саднят.
— Мужик, ты чего??? Э-э-э, остановись. Ты чего!!! За что? — Хрипит лежащий на асфальте. Сплошной синяк вместо лица. С заплывшим глазом и разбитыми губами вокруг искривлённого от боли рта. Рассечённый и свёрнутый набок нос. По его подбородку, смешавшись со слюной, течёт кровь. И совсем не тридцать два зуба во рту. Вот несколько штук, белея, лежат на земле. Человек пытается ползти назад, отталкиваясь ногами. Его единственный глаз расширяется от ужаса, когда он спиной натыкается на бордюр дорожки. Пытаясь защититься, мужчина поднимает руки со скрюченными, неестественно вывихнутыми пальцами. Из-под сломанных и ободранных ногтей сочится кровь, — Ты что? За вот эту? Из-за этого куска дерьма, из-за кучки меха?! Она всё равно ничего не понимала. Да я тебе таких сотню принесу. Отпусти!!! Она не человек, опомнись. Мы же не звери. Брат… Пощади…
— Не брат ты мне, выродок…
«… и она не ваз к тебе ефё вевнётся…»- доносится до нас тихий детский голосок.
Я подбираю лежащий рядом кирпич и опускаю его на голову мужчины. Раздаётся противный хруст и из проломленной раны толчками льётся кровь. Он всхрипывает последний раз и затихает. Мёртв. Странно, мне совсем его не жалко, и я не чувствую вины. Словно убил насекомое. Мерзкое насекомое, таракана. Аккуратно подобрав клетку, я направляюсь к пегаске, терпеливо сидящей в траве.
— Всё, Скут. Больше никому и никогда он не причинит вред. Идём домой.

Для сердобольных.

Не нравится мне эта концовка. Слишком наивно. Зато человек не умер.

— Мужик, ты чего??? Э-э-э, остановись. Ты чего!!! За что? — Хрипит лежащий на асфальте. Сплошной синяк вместо лица. С заплывшим глазом и разбитыми губами вокруг искривлённого от боли рта. Рассечённый и свёрнутый набок нос. По его подбородку, смешавшись со слюной, течёт кровь. И уже совсем не тридцать два зуба во рту. Вот несколько штук, белея, лежат на земле. Человек пытается ползти назад, отталкиваясь ногами. Его единственный глаз расширяется от ужаса, когда он спиной натыкается на бордюр дорожки. Пытаясь защититься, мужчина поднимает руки со скрюченными, неестественно вывихнутыми пальцами. Из-под сломанных и ободранных ногтей сочится кровь, — Ты что? За вот эту? Из-за этого куска дерьма, из-за кучки меха?! Она всё равно ничего не понимала. Да я тебе таких сотню принесу. Отпусти!!! Она не человек, опомнись. Мы же не звери. Брат… Пощади… Я не буду…
— Не брат ты мне, выродок… Они тоже умоляли тебя, и что? Ты пожалел их, пожалел, ублюдок?
«…. и она не ваз к тебе ефё вевнётся… папоська-а-а!!!»- доносится до меня приближающийся детский голосок.
Поняшка подбегает ко мне и со слезами на глазах жалобно лепечет:
— У дяди бовной сок течёт. Не бей. Пожавей его. Повавуфта.
Скут. Пелена спадает с моих глаз. Кем я буду, если убью его. Да и слишком милосердно это. Пусть живёт и страдает. И боится каждой тени. Кровь стучит в висках, а руки дрожат от прилившего адреналина.
-Ты — грязь и не стоишь даже волоска из её гривы. Слушай меня. Я знаю, где ты живёшь. Если я ещё раз увижу тебя рядом с флаффи. Если я узнаю, что ты покупаешь их. Я приду. И тогда ты пожалеешь, что не сдох сейчас. Считай, что она спасла тебе жизнь. Ты понял? А пока я обеспечу тебе занятие на несколько месяцев, и ты даже пальцем никого не тронешь.
Я ещё раз с силой бью мужчину по голове. Он всхрипывает в последний раз и затихает. Пальцами я нащупываю пульс. Живой, лишь потерял сознание. Ничего с ним не будет. (Ой, ну дальше вообще жестоко. Но что уж поделать. Я оглядываюсь и замечаю кирпич, лежащий в траве. Подняв его, несколько раз с силой бью по пальцам и кистям человека).
Мерзкое насекомое, гадина. Сколько ещё таких ходит по земле. Подобрав клетку, я направляюсь к пегаске, терпеливо сидящей в траве.
— Всё, Скут. Больше никому и никогда он не причинит вред. Идём домой.

Сахар.

Хэппи-энд. Банальный и сопливый, но уж какой есть.

Скут. Неиссякаемый источник жизнерадостности в облике маленькой оранжевой флаффи-пони. Моя радость.

Пегаска живёт в квартире уже полгода и прекрасно выучила все мои привычки. Утром, ровно за десять минут до того, как прозвенит будильник, она просыпается и неслышно забирается ко мне в постель. Скут пробирается к подушке, топчется по ней, устраиваясь поудобней, тихонечко сопит и горячо дышит мне в ухо, а потом своим нежным голоском старательно начинает декламировать: «Утво квасит невным цветом стены двевнево Квемвя, провыфыпаефа с ваффветом вфя Фоветфкая Вемвя…». У пони прекрасная память, всего один лишь мы читали этот стих, когда я нашёл старую советскую хрестоматию, и она запомнила его. Закончив стихотворение, она прижимается своим пушистым тельцем, зажмуривает от удовольствия глаза и шепчет: «Обнимаськи…» Но это в будни. В выходные дни флаффи сама с удовольствием спит до обеда. Несколько минут мы лежим так, наслаждаясь тишиной и покоем, но, как только звучит будильник, я встаю, беру Скут на руки и мы идём в ванную комнату, где я умываюсь и чищу зубы сам и умываю пони. Полотенцем я аккуратно вытираю её мордочку, опускаю на пол и пони, стуча копытцами по линолеуму коридора, со всех ног бежит на кухню, где мы завтракаем. Она болтает ножками и лепечет о чём угодно: что она видела, что узнала, иногда рассказывает свои сны. «На удивление смышленая». — Говорит мне Ольга. «Вся в меня. С кем поведёшься…». — Отвечаю я с гордостью. Ольга смотрит на меня и качает головой: « С тобой-то? Ну-ну. Думаю, ты серьёзно преувеличиваешь своё значение».
Уже две недели я в отпуске. Пегаску это не останавливает и она, точно по часам, продолжает будить меня. «Скут, ну отпуск же, выходной, давай поспим ещё». — Шепчу я ей, а она лишь улыбается и продолжает мурлыкать свой стишок.

Но в последние несколько дней она изменилась. Я просыпаюсь от мелодии будильника и с удивлением смотрю на сонно зевающую пони, уютно устроившуюся в своей корзинке.
-Скут, всё в порядке? На тебя это совсем не похоже. Ничего не болит? Ты только скажи. — Обеспокоенный, я опускаюсь на пол рядом с ней.
-Нет, папоська, не бовит, — Пегаска выбирается из корзинки и идёт ко мне. Пони ещё совсем сонная и её немного покачивает. Я беру её на руки, и Скут трётся носом мне об щёку, -Ковючий. Вубвю тебя.
После умывания пони просыпается, и становится той же самой жизнерадостной Скут. Вот только уже не несётся по коридору галопом, а бежит неспешной трусцой. За завтраком пони быстро уплетает свою порцию и просит: «Есё хотю». Это тоже на неё не похоже. Обычно она даже не доедает. И, если чувствует лёгкий голод между нашими походами на кухню, пользуется миской с нарезанными фруктами, которую я оставляю для неё в зале. Весь последующий день она, напевая песенки, тихонечко рисует или рассматривает книжки, время от времени наведываясь к тарелке.
Вечером у нас купание. Я набираю в ванную воду, ровно столько, чтобы скрыть её ножки, и пробую температуру рукой. Готово. Можно запускать. Скут любит воду, она готова часами резвиться и забавляться в ванной, но сегодня пони на удивление спокойна.
-Скут, закрой глазки. — Прошу я её, обдаю струями душа и намыливаю шампунем.
После душа я вытаскиваю пегаску из воды, заворачиваю в огромное махровое полотенце так, что видна только милая мордочка с огромными глазами и уношу в зал, где она сидит, взъерошенная и растрёпанная и ждёт, пока я приберусь и ополосну ванную.
-Не замёрзла? — Возвращаюсь я с феном.
-Нет. — Улыбаясь, пищит она.
Осторожно я разворачиваю её и начинаю растирать. Полотенце впитывает часть влаги, но шерсть флаффи настолько длинная и густая, что его оказывается мало. И тогда в дело вступает фен. Поначалу боявшаяся его, Скут вскоре привыкла и теперь ей доставляет удовольствие, когда горячие струи воздуха обдувают её шёрстку. Я заканчиваю, и передо мной стоит шарик меха, ещё больший по размеру, чем раньше. Я беру щётку и начинаю расчёсывать пони. Аккуратно, стараясь сильно не давить на неё, я длинными продольными движениями вычёсываю её длинную шёрстку. Когда я провожу щёткой по бокам флаффи, то видно, что они округлились. Я заметил это ещё во время купания. Когда флаффи сухая, то её фигурку скрывает копна шерсти. Но сейчас, нежно поглаживая пальцами, я ещё раз ощупываю её.
-Скут, у тебя живот не болит?
-Нет, папоська, — Отвечает пони, и, немного подумав, добавляет, — Устава.
Хм. Пальцами я ещё раз провожу по её животику. Сверху вниз. Если болит, то можно применить массаж, как я уже делал несколько раз. Но она не жалуется. Странно. Пальцами я натыкаюсь на вымечко пони. Оно припухло и чуть увеличилось. Инфекция? Во время прогулки она могла подхватить где-нибудь. Или поранить.
— Скут, потерпи немного, — Я переворачиваю её на спинку, чтобы осмотреть вымечко. Нет, всё в порядке. Нет ни ранок, ни трещинок, просто припухлость. Лучше пригласить Ольгу. Ольга — моя соседка, живущая этажом ниже. Она ветеринар. В наше время редко кто знает своих соседей, мы почти не пересекались и познакомились лишь на прогулке. У неё тоже есть флаффи. Молодой тёмно-синий жеребец по имени Кобальт с бельмом на правом глазу. Из-за этого его, когда он был жеребёнком, принесли в клинику. Хотели усыпить, но Ольга оставила его себе. Иногда, когда мне нужно уехать куда-нибудь на длительное время, я оставляю Скутафлаффи у девушки.
Я набираю её номер и жду. Звучит несколько длинных гудков и она, наконец, берёт трубку.
-Оль, слушай. Тут со Скут что-то неладное. Ты не можешь прийти и осмотреть её? Я б сходил в ветеринарку, но уже поздно, — я смотрю на часы, — А? Да. Конечно. Спасибо большое, жду.
Я беру флаффи на руки и, обнявшись с ней, жду прихода Ольги. Проходит минут пятнадцать и дверной звонок выдаёт птичью трель, я оставляю пони на диване и иду открывать. Пегаска было порывается бежать за мной, но я подхватываю её и возвращаю на место.
-Куда? Нет, солнце, посиди спокойно, сейчас вернусь.
Я иду в прихожую и открываю дверь. Ольга. Вместе с ней в квартиру забегает и Кобальт.
-Ты не против? Мы только с прогулки, я не стала заходить домой. Сразу же сюда. — Девушка кивает на одетого в комбинезончик жеребца, жмущегося к её ногам.
-Нет-нет, всё в порядке, проходи. Привет, Кобальт. — Я помогаю ей снять пальто и вешаю в гардероб.
Ольга разувается, раздевает Кобальта, берёт его на руки и проходит в ванную, где с мылом моет себе руки, а ему копытца.
-Так, где пациентка? — Ветеринар вытирает руки и отпускает жеребца на пол.
-В зале. Идём.
Втроём мы проходим в комнату. Кобальт проворно забирается на диван, усиживается рядом с пегаской и они нежно трутся носами.
-Фу, какой бардак. Это что? — девушка смотрит на полотенце и фен, валяющийся на полу.
-Эм, не успел убрать. – Я начинаю подбирать разбросанные вещи.
-Так, Кобальт, поиграй где-нибудь в другом месте, — Ольга опускает его на ковёр и жеребец бежит к фруктовой миске, наполовину уже опустошённой пегаской, — На что жалуемся?
-Ну, она в последние несколько дней какая-то вялая. Долго спит. Говорит, что устала. Не такая активная. Уже не так носится. А, и ещё ест за двоих. А сегодня я заметил, что она округлилась. И вымечко посмотри. Какая-то припухлость. Я уж думал, что она животом мучается. Но Скут не жалуется. Я не знаю, что и думать.
Ольга приподнимает притихшую Скут и переворачивает её на спинку.
— Осторожнее с крылышками.
— Не учи меня. Ого, как потяжелела. Температуру мерил?
-Да? — удивляюсь я, — я и не замечал. Впрочем, учитывая её аппетит….Нет, не мерил.
-Так ты её каждый день берёшь на руки, вот и не заметно. Так. Скут, точно ничего не болит? А так? А здесь?- Ольга осторожно ощупывает пони и обращается ко мне, -Градусник принеси.
-Нет, нет. — Повторяет флаффи.
-М-м-м. Хм. — хмыкает Ольга, — Принёс? Молодец. А теперь- отвернись.
-Что с ней?-Спрашиваю я, подавая найденный в аптечке градусник.
-Отвернись, говорю. Это между нами, девочками.
Проходит несколько минут ожидания и Ольга, чмокнув пони в нос, наконец, объявляет:
— Поздравляю тебя, дедусь. Скутафлаффи беременна. И срок уже приличный. — Улыбается девушка.
Пегаска хитро улыбается, трепещет крылышками и весело произносит:
-У фваффи будут детки.
-Что? Где? Как? — Я в шоке смотрю на ветеринара.
-Спеффиальные обнимаськи. Детки. — Слышу я доносящийся с дивана довольный голос Скут.
Мой взгляд, блуждающий по комнате, натыкается на Кобальта, жующего кусочек яблока и рассматривающего рисунки пегаски, разбросанные у миски.
-Ольга. Этот террорист, это он обесчестил мою девочку!!! — Кобальт вздрагивает от моих слов и в поисках защиты бросается к ногам хозяйки. Та поднимает его и ставит на диван.
-Чш-ш. Не ори так, ты же не хочешь чистить ковёр, правда? Наверное, они устроили свои «обнимаськи», когда ты оставлял её у меня.
-Но…. как ты не уследила? — Возмущаюсь я.
-О, хоспади. Я же не могу всё время смотреть за ними. Да и долго ли умеючи? Всё, не ори. Теперь кобылке понадобится вся любовь и тепло, что ты можешь дать ей. Твоя девочка выросла. Прими это.

Прошёл месяц.
Я взял несколько дней отгула. Мы с Кобальтом сидим в тёмной спальне. На полу. По разным углам. Ждём. Наконец, он, не выдержав, осторожно ступая, подходит и вместе с передними копытцами кладёт голову мне на ноги.
-Пвохой фваффи? – Спрашивает жеребец, глядя мне прямо в глаза.
-Нет, Кобальт, совсем не плохой. Очень даже хороший, – я поднимаю руку, взъерошиваю его гриву и пони, довольный и улыбающийся, целиком забирается ко мне на колени, — Я совсем не сержусь на тебя.
Мы с ним тут. Ольга и пегаска – в зале. Там, на разложенном столике, девушка принимает роды. Она выгнала и меня, и крутящегося под ногами Кобальта в другую комнату.
«Кыш! Только мешаетесь»- Шипит она. «Может, помогу чем?»- Сопротивляюсь я.
«Простыню и клеёнку принёс. Таз с водой есть. Больше ничего не нужно. Всё-всё, уходииим, нечего тут смотреть. И его прихвати».
Из зала до нас доносятся голос Ольги: «Давай, тужься. Ну же, девочка…»; и писк Скутафлаффи:»Папоська-а-а-а»
Как же долго. Скут совсем молоденькая. Ей всего год. И это первые её роды.
-Вот видишь, что ты наделал? — Обращаюсь я к флаффи.
— Пвости, фваффи бовфе так не будет. — Он настороженно поводит ушами и ловит каждый звук, идущий из зала.
-Ой, ну конечно. — Вздыхаю я.
Наконец, один за другим из комнаты доносятся тоненькие писки новорождённых. Мы не выдерживаем, вскакиваем на ноги и забегаем в зал. Три маленьких цветных комочка, покрытых слизью, лежат у вылизывающей их Скутафлаффи. Простыня измазана кровью и околоплодными водами. Видны кусочки последа, которые Скут не успела съесть. Рядом стоит раскрасневшаяся и улыбающаяся Ольга. Пегаска заканчивает умывать детёнышей и, повернувшись на бок, подталкивает их к вымечку.
-Детки говодные. Нувно наковмить мовофком.
-Погоди, Скут, — Ольга переносит её и деток в корзинку, обмывает вымечко пони тёплой водой и, взявшись за сосок пегаски, аккуратно сцеживает немного молока в тоненькую пробирку. Потом натягивает на неё проколотую раскалённой иглой резинку от пипетки и получается крохотная бутылочка, — Вот, теперь можешь их кормить.
Двое новорождённых, присосавшись к груди матери, затихают. Остаётся один. Не находя еды, он тонко и протяжно пищит.
-Хочешь покормить его? — Спрашивает меня Ольга, — я пока уберу тут всё.
-Скут, можно? — Я склоняюсь над своей девочкой и ласково поглаживаю её по гриве.
-Да, папоська, товко аккуватно. Не девай деткам бовно. — Разрешает она.
-Никогда, солнышко, я обещаю.

Я ополаскиваю руки в тазу, вытираю их полотенцем, протянутым мне Ольгой, и осторожно беру на ладонь крохотный живой комочек. Кобылка. Маленькая флаффи ещё слепая, с неотросшей шёрсткой. Беспомощная и беззащитная, она пищит, раскрывая розовый рот, и шевелит ножками. Я осторожно подношу бутылочку к её губам. Тот час пони успокаивается, обнимает её крохотными лапками и начинает сосать материнское молоко.
А потом они выросли, устроили революцию, захватили власть и устроили ядерный апокалипсис, чтобы все превозмогали.
КОНЕЦ.