"Дружба сильнее Войны!", Часть II, Глава I.

«Самая страшная из войн — это война гражданская. Нет ничего бедственней, нет ничего ужасней времени, когда сын подымает копыто на отца, когда брат сжигает жилище брата, когда сосед истязает соседа. Только твёрдый духом, только сильный волей сумеет противостоять этому ужасному бедствию, не помешавшись умом. Ещё раз повторяю: нет ничего хуже гражданской войны, ибо она разрушительна, она тлетворна и бесславна. А раскаиваться за грехи своих павших отцов придётся сыновьям и внукам. Так пусть хранит же Солнце Республику от гражданской войны на веки вечные».
- Сигизмунд Станкевич, «История Велькской Республики».

Ух, судыри вы мои — с радостью извещаю вас о том, что первая глава второй части готова! В кои-то веки. :) Именно со второй части, можно сказать, сей роман и начинается. Прелюдии завершились. Настало время экшена окаянного.
P.S. Завтра я покидаю пределы престольной столицы — дней эдак на двадцать, так что следующая глава, к прискорбию, будет очень нескоро...

Самое интересное под катом.

Глава I.

Огонь и Пепел.

«Нет ничего чище огня, и грязней жирной сажи».
- Неизвестный.

На рассвете утлая лодочка причалила к Чигривилльской пристани. Два жеребца, едва различимые в утреннем тумане, выкарабкались из неё и, стуча копытами по дощатому пирсу, пошли в город. Тут же их окружила стража, допытываясь, кто такие, зачем едут и что везут. Единорог синей масти, – с гривой цвета морской синевы и васильковыми глазами, стал с жаром что-то втолковывать стражникам. То и дело он доставал из кармана письма и махал ими перед стражническими носами.
Наконец они о чём-то условились и пошли в город.

– Пан атаман! – обеспокоенный голос вывел Богдана Сиромаху из забытья. Сейчас хмель безраздельно властвовал над его разумом, и, пожалуй, если бы не его обязанности, он тотчас же погнал бы всех посланников прочь.
– Чого тоби? – буркнул он, с трудом поднял тяжёлую голову и обернулся.
Единорог сидел за столом, в пустом и едва освещённом кабаке. Напротив него восседал пьяный до невозможности, но всё ещё доблестный пан Пац. Он храпел, точно дюжина свиней разом.
Вошли ещё два битяша. Рядом с собою они вели синего единорога.
В сознании Богдана смутный проблеск света развеял вокруг себя кромешную тьму: ему показалось вдруг, что этого юного пони он точно где-то видал. Но, впрочем, мутная, тяжёлая тина хлынула на мимолётное воспоминание и затушила его без остатка.
– Прыезжый, пан атаман! Говорыть, в Лодзины идет.
Когда началась война, великий гетман поручил Богдану, которому доверял, как себе, приглядывать за порядком в Чигривилле. Особливо он повелел ему проверять каждого приезжего, дабы вражеские лазутчики не просочились на землю Республики и не стали сеять на ней семена смуты и сомнения.
Но сейчас молодой атаман меньше всего на свете хотел проверять, допытывать и узнавать.
– В Лодзины, значит, едешь? – вздохнул он.
– Давашамилость! – ответил Анджей скороговоркой. На его лбу выступил пот.
Анджей сглотнул. Он очень, очень боялся.
Разумеется, он помнил Богдана. Разумеется, он слыхал, на какие злодеяния способен этот чернявый единорог. Он боялся его пуще всех битяшей вместе взятых.
«Только бы он меня не узнал, только бы не узнал…, – молился он про себя. – Узнает – зашибёт, это уж как пить дать…»
Сиромахо молчал. Его мысли, тягучие и вязкие, точно патока, наотрез отказывались шевелиться. Анджей не помнил себя от страха, его ноги тряслись; ему казалось, что подполковник уже что-то заподозрил, уже всё решил, и вот-вот набросится на него…
Пан Пац всхрапнул и разомкнул сонные вежды. Взгляд его маслянистых, свиных глазок устремился на Анджея. Он поморщился.
– Ну… – выдохнул Богдан и тряхнул головой, пытаясь сбросить с себя незримые оковы коварного хмеля. – Поезжай, чего уж там.
– Спасибовашамилость! – Анджей выдавил улыбку, и, было, ринулся прочь, прочь из этого кабака, подальше от ужасного атамана и его пьяного, толстого и хвастливого приятеля…
Говорят, что благими намерениями устлана дорога в Дискордову пасть. На самом же деле она устлана беглыми мыслями, случайными встречами и простым любопытством.
– Эй! – подивился вдруг Ржев Пац. – Да разрази меня гром, если это не слуга пана Несвижского!
Сиромахо вздрогнул. Тотчас же весь хмель вышел у него из головы, словно вода из решета.
Анджей остановился. Всё. Теперь бежать некуда.
Он почувствовал, как шерсть у него на шее встаёт дыбом.

***

Светлейший князь Доминик Черешецкий шёл по угрюмым подземельям своего дворца. Эхо подхватывало его шаги и разносило их отзвуки вдаль, по холодным тоннелям, потайным ходам и подземным помещениям. Свет факелов плясал в алых глазах князя, придавая им демонический блеск.
Наконец, изворотливые тоннели привели его к большой железной двери. Брякнули ключи, и дверь со скрежетом приоткрылась. Ослепительно яркий свет, полившийся из комнаты, заглушил собой тусклое мерцание факелов и ударил в глаза Доминику.
– Отпус-сти, – раздался голос. Голос этот шипел, как языки бурного пламени. – Отпус-сти меня. Домой.
– Нет.
– Почему. Почему ты не отпус-стишь меня?
– Ты мне ещё нужен.
– С-столько лет, – голос дрогнул. – С-столько лет, Доминик, я помогал тебе, а ты всё ещё не желаешь вернуть мне долг?
– Нет. Теперь твоя помощь нужна мне, как никогда прежде. Обещаю, это будет твоей последней услугой.
В клетке полыхнул огонь. Её обитатель задумался.
– Хорош-шо. Я помогу тебе.
Доминик усмехнулся. Он подошёл ближе.
– И всё-таки, может не стоило отсылать их прямо в пасть к смерти?
– С-стоило. С-стоило, Доминик. Та, с-с её невероятной с-силой, могла что-нибудь з-заподоз-зрить. Мне кажетс-ся, она уже о чём-то догадывалас-сь.
– Ты прав, – вздохнул князь. – Но зачем было…
– Так надо.
– Мне жаль их, – признался Доминик. – Они стали бы прекрасными соратниками.
– Один-два с-соратника ничего, ничего не из-зменят, – пламя вздрогнуло. – А без-з меня ты – никто. Да, никто. Довольно об этом. Говори ж-же, что у тебя на уме.
Князь подошёл ещё ближе.
– Пришла пора, – усмехнулся он.

***

– Как твой пан поживает-то, а, плут? – продолжал пан Пац. – Что, здоров? Мы ведь недавно выпивали с твоим паном!
– Слава Солнцу, – губы Анджея скривились в натужной улыбке, – здоров, здоров, и кланяться просил… Ну… – рассеяно забормотал он, – ну… Я ведь пойду, да?
И он бросился к двери. Битяши без лишних слов загородили ему дорогу.
– Постой-ка, – сказал Богдан. В его голосе блеснули стальные нотки. – Не спеши. Останься.
Анджей сглотнул, но послушался.
– Значит, – начал Сиромахо с недоброй улыбкой, – ты пану Несвижскому прислуживаешь?
– Да… – юный единорог сжался в комок. Пот стекал с него ручьями.
– Ага. А чего ты в Лодзинах забыл, а? И где твой пан, позволь спросить?
– Он? Так он это… на задании. А я, ну… сбежал.
– Вот как? Сбежал? – спросил Богдан с притворным участием. – Что, надоело тебе холуйствовать?
Пан Пац с несказанным недоумением разглядывал их обоих и пытался понять, – то ли он чего-то не ведает, то ли он настолько пьян, что ему уже всякие странности мерещатся. Его мясистая морда сморщилась от натуги.
– Да, да! – подхватил Анджей эту мысль, как утопающий соломинку. – Нет больше мочи, совсем он всякий стыд потерял! Я ведь, в конце концов, чистопородный – хоть и бедный, а он меня совсем не уважает, будто я холоп какой-т…
– Обыщите его. – приказал Сиромахо ровным голосом и отвернулся.
– Ваша милость, вы не имеете права! – возопил Анджей, вырываясь из могучей хватки дюжих молодцов, которые шарили у него по карманам. – Клянусь, сам Доминик Черешецкий узнает о том, что здесь его верного слугу, как распоследнего подлеца, притесняют!!
– Эй, эй… – буркнул пан Пац. – Ты это, Богдан, полегче!
На столе перед молодым подполковником появились два письма. Он рассмотрел их, дождался, пока поуляжется дыхание Анджея и сказал, – спокойным, как погода перед грозой, голосом:
– Сбежал, значит? А тогда что, дурень, – прошипел он, – у тебя эти письма делают?
– А я украл их. Взял и украл!
Чернявый единорог смерил Анджея презрительным взглядом и взялся за нож. Сердце синего единорога подпрыгнуло в груди, а дыхание запнулось.
К его облегчению, нож вонзился не в него, а в письма. Богдан торопливыми, сбивчивыми движениями распечатывал конверты.
– Богдан! – изумился Ржев. – Какой Дискорд в тебя вселился? Ты чего творишь? Печать чистопородного неприкосновенна! Опомнись!
– Великий гетман, – огрызнулся тот, – дал мне право распечатывать любые письма! Не мешай!
Атаман Сиромахо рывком выхватил сложенный вдвое лист бумаги и раскрыл его.
– Ненаглядная моя и драгоценная княжна, – прочитал он вслух и нахмурился. – Пока плыли мы, одна лишь мысль о тебе не покидала моей головы: не обманет ли мачеха, не отдаст ли тебя этому негодяю, Богдану…
– Вот так история! – захохотал вдруг пан Пац. – Экой пан Несвижский проворный паскудник, едва объявился в наших краях, так уж рога тебе наставить решил! Ну и ну! Вот, помню, – сказал он с гордым видом, – был у меня похожий случай, я как раз тогда в Крупсине жил…
Сиромахо его не слушал. Чем дальше он читал, тем яростней закипал у него в груди бурный гнев. Дыхание его всё учащалось и учащалось, глаза сужались и сужались, а тело охватывала мелкая, исступленная дрожь.
«Но, уповая на Божью волю, надеюсь, – писал пан Несвижский, – что подобных мыслей не водится у ней. К прискорбию, чем дальше мы плывём, тем сильней крепчает моя уверенность в том, что войны не избежать. Битяши волнуются, это невооружённым глазом видно. Прошу тебя, за меня не беспокойся: запорожцы хоть и дикари, но посла тронуть не посмеют. А вот что может приключиться с тобой, то одно лишь Солнце ведает: посему, не откладывая, поезжайте в Лодзины – об этом я уже известил матерь твою, Анну Жорстковицкую, в письме к ней, и…»
Богдан зарычал и отбросил письмо в сторону. Красная пелена гнева заволокла его глаза. Он, было, потянулся за вторым письмом, но не выдержал и вскочил с места. Его ноздри раздувались.
Предатели. Изменники.
Все, все до единого – подлые изменники. Да как они посмели, эти надменные чистопороднишки, так жестоко обмануть того, кто стал им чуть ли не братом?!
Предатели. Предатели. Предатели!
Ничего, они ещё поплатятся. Они ещё пожалеют о содеянном, пожалеют о том, что ранили его в самое сердце!
Но Дарина… Невинная, добрая и робкая Дарина. Почему? Как? За что? Как так получилось, что ты – главная в этом подлом сговоре?..
От этой мысли Сиромахо взъярился ещё более. В его груди клокотал пожар. То бешеное пламя гнева стремилось пробиться наружу и пожрать всё на своём пути.
И первым на его пути встал Анджей.
Копыто Богдана быстролётной молнией метнулось вперёд и врезалось в челюсть синего единорога, как таран в крепостные ворота. Тот пошатнулся и рухнул оземь.
Сиромахо отдышался и взревел:
– Юрко, Дискорд тебя побери! Созывай молодцов!
Он перепрыгнул через бессильное тело Анджея и бросился вон из трактира.
– Боже мой... – пробормотал пан Пац, потёр свой обломанный рог и осенил комнату священным знамением. – Совсем с ума спятил, шальной сумасброд…
Хмеля в его голове и след простыл. Когда вдруг тянуло жареным, когда дело принимало дурной оборот и Ржев мог лишиться шкуры (а такую угрозу он за версту чуял), он тотчас же начинал мыслить на удивление ясно, а изворотливый ум его работал на немыслимых скоростях.
Он подскакал к распростёртому на полу Анджею и приложил к его груди ухо.
– Слава Солнцу, – буркнул он, – дышит. Уф…
С непрестанным ворчанием тучный единорог взял со стола кувшин с хмельным сидром, сделал изрядный глоток и влил немного в глотку Анджея.
– Ну же, парень! – бормотал он, страшно злой на всё и вся. – Вставай, шельмец ты этакой! Хмель – он ведь живительную силу имеет, ну же!
Единорог застонал и потёр щёку копытом.
– Тьфу ты! – ахнул пан Пац. – Да ведь он же молодцов собирает! Так, – обратился он к Анджею, – ты давай тут, очухивайся, а я, – он запнулся.
Внезапная мысль, словно сорняк, зародилась у него в голове и заполнила собой всё вокруг.
– БОГДАН!!! – взревел Ржев и бросился на улицу. – СТОЙ, МЯСОЕД ПРОКЛЯТЫЙ!

Когда пан Пац нагнал Богдана, тот уже отдавал приказания, торопил своих воинов и метался туда-сюда, словно затравленный зверь. Его копыта выбивали из земли искры, шерсть вздыбилась, а глаза… его глаза сверкали на свету солнца, точно два изумруда. Сверкали безумным, злобным огнём.
– Богдан! – прикрикнул Ржев и развернул единорога к себе. – Опомни…– он тут же осёкся.
Пан Пац считал себя несомненным знатоком всяких душевных дел, и выражение глаз Сиромахи заставило его похолодеть и отшатнуться.
Целеустремлённость. Злоба. Решимость. Всё это смешалось в Богдане, терзало его и отразилось в его зелёных глазах. Теперь Ржев уже не догадывался, а вполне уверился в том, на что решился этот бесшабашный единорог.
Убийство.
– Ржев, – сказал Сиромахо со спокойным, спокойным до жути видом. – Пожалуйста, не мешай.
– Да ты умом тронулся, Богдан! – взревел бурый единорог. – Послушай старого Паца, – не доведёт до добра эта скверная затея! Тьфу! Смотреть на тебя противно, ну ей-же-ей. Послушай, – горячился он. – Ну и что, что они тебя обманули?! Ужель ты, этакой из себя красавец, себе другой кобылки не найдёшь? Зачем же беситься почём зря, когда…
– Нет.
– …Во всей Республике ещё сотни других кобылок, – продолжал пан Пац, – которые за тебя на себе одежду рвать будут?! А?! Зачем тебе…
– Нет.
– Что? – опешил Ржев.
– Нет. – повторил Богдан. На его губах играла покойная улыбка.
– Да вы только послушайте этого безумца!! – вскричал пан Пац.
– Не желаешь идти с нами – не надо, – сказал Богдан. – Тебя никто не гонит.
Их взоры скрестились.
«Никто не гонит, говоришь? – размышлял Ржев с какой-то лихорадочной поспешностью. – Нет уж, шельмец ты этакой; старого воробья не проведёшь ты на мякине. Устроишь ведь там резню – знаю, а потом будешь удирать от всего войска Республики к этим треклятым мятежникам. Ты ведь знаешь, что я твоё предательство так просто не оставлю, поганец, а потому денька эдак через два нагрянет ко мне орава твоих молодцов, да ножиком по горлу – чик, вот и не будет больше на свете старого Паца. Я ведь знаю. Ну уж нет, так просто я тебе не дамся! Чтоб тебя, – добавил он, – и все твои амуры Дискорд поскорей побрал!»
– Это кто тебе сказал, – возмутился Ржев и отвёл взгляд, – что я с тобой идти, дескать, не желаю?! Да, – добавил он назидательно, – не желаю я идти с тобой, ибо бедово твоё дельце, но кем же я буду, если тебя, друга своего, словно кайруфец поганый, в трудную минуту брошу? А? И пусть меня проклянут, шкуру с меня сдерут, а из неё барабан смастерят, но за тобой я до последнего вздоха следовать буду!! Клянусь в том своим рогом!
– Спасибо, Пац, – выдохнул Богдан. – Спасибо. – он положил ему копыто на спину. – Хорошо, что хоть кто-то ещё меня ценит в этом… этом безумном мире, не предаёт и предавать не желает. Спасибо.
– Не стоит благодарностей, – буркнул пан Пац.
Его мысли крутились, вертелись и метались туда-сюда так, словно кто-то поджёг им хвост. Он силился измыслить какой-нибудь фортель, какую-нибудь хитрость, какую-нибудь спасительную хитрость…

Отряд вскорости покинул стены Чигривилля: Богдан вовсю подгонял своих битяшей, и те пустились вскачь. Сейчас Ржев Пац позавидовал бы той ясности, той безупречной прозрачности мыслей, с которой думал свою думу молодой атаман. Одна лишь мысль занимала сейчас его: воспоминание о пророчестве знахарки Зекоры.
«Но вот, что это?.. предательство… предательство… ужасное, бесчестное предательство… берегись предателей!..» – вертелось у него в голове.
Так вот они какие, предатели. Меткие, злобные, хитрые предатели. Надменные. Коварные. Всё это время они, снюхавшись с подлым велячишкой, сговаривались, шептались и, может статься, хихикали прямо за его спиной… Предателями оказались самые близкие ему пони.
Угрызения совести его не мучили. И отчего бы им его мучить? Разве не клялись, не божились они в своём намерении отдать ему Дарину? Разве он не доверял им, как родным, разве он не любил их?
Изменники. Ха. Какое любопытное слово. Изменники... На Запорожской Вольнице изменников приковывают к жерлам пушек, а потом…
Да, изменники только оскверняют воздух своим смрадным дыханием. Они не достойны жить.
Мысль о том, что он сам предаёт Республику, его не волновала.
«Тьфу ты, – думал пан Пац, искоса поглядывая на Богдана. – И остаться скверно, и уйти скверно. Останусь – жолнеры повесят, уйду – битяши зарубят. Эх, Ржев Пац, Ржев Пац… знал же, что доведут тебя до беды твои ухищрения – ан нет, всё гнул своё, паскудник проклятый. До смерти они тебя довели, старый дурень. А, впрочем, не всё ли уже равно? Нет, – решил он. – Не всё равно. Сказал бы ты себе так, старая кляча, хоть в одной из сотен былых передряг, не было бы тебя уже в живых. Нет. Надо решительно что-нибудь придумать, какую-нибудь лазейку найти, хоть какую-нибудь лазейку…»
– Хоть какую-нибудь лазейку найти… – пробормотал он вслух.
– Что ты сказал? – очнулся Богдан.
– Ничего, – буркнул Ржев и отвернулся. – Ничего. Слушай, Богдан, а может…
– Нет.
– Чтоб тебя… – бормотнул себе под нос пан Пац и втихомолку фыркнул.
«А может, – думал он, – того? Взять да и унести отсюда ноги, покуда жив? Броситься в кусты – и всё тут, ищи-свищи меня, сколько душеньке угодно… А, впрочем, нет. Тьфу…»

***

Ян не помнил себя. Он помнил только, как кто-то вёл его куда-то, сквозь длинные, бескрайние коридоры, как его затаскивали на деревянные ступени, как его куда-то втолкнули…
Его рана нарывала. Он едва передвигал копыта.
– Ян Несвижский, поручик гусарии? – спросил его мягкий голос.
– Да. – ответил тот запекшимися губами. Ему хотелось рухнуть на землю и умереть. Тотчас же.
– Да что же вы с ним, панове, сделали-то? – вновь раздался тот же самый голос.
– Э-э-э… Его ранили, Луна.
– Кто?! – спросила та в изумлении. – Кто. Ранил. Посла?!
– Я думаю, – раздался третий голос, – что наш сторожевой отряд на берегу принял жолнеров этого ясновельможного пана за вражеских лазутчиков…
– Я предупреждал их, – прохрипел вдруг пан Несвижский. – Предупреждал. А они напали. Мы отбивались до последнего.
– Вот как? – отчеканила Луна.
Воцарилась гнетущая тишина.
– Панове, – сказала аликорн. – Я хочу знать, кто осмелился, у кого хватило нахальства и безрассудства, чтобы напасть на послов?
Ян, наконец, разомкнул глаза и мутными, словно болотная тина, глазами рассмотрел комнату.
Здесь стояла ужасная духота. Из-за клубов табачного дыма глаза пана Несвижского слезились ещё более, а на горло накатывали приступы сухого кашля.
На деревянных лавках сидело около десятка пони разных мастей. Яну даже почудилось, что среди них он видит большого, горбатого алмазного пса, который с нескрываемым презрением ко всем вокруг ел семечки. А посреди жеребцов сидела высокая единорожица в длинном плаще, и из-под плаща этого выглядывали… крылья. Крылья. Пан Несвижский готов был поклясться в том, что он видел крылья!
Единорожица с крыльями. Аликорн. Луна. Сестра королевы Селестии. Как же он сразу не догадался…
– Предательница…– прошипел Ян и покачнулся. – Предательница! – взревел он и сделал шаг. Ярость вела его вперёд.
Тотчас же к нему бросились два битяша, подхватили его и водворили на прежнее место. Пан Несвижский не нашёл в себе сил, чтобы бороться с ними.
– Предательница… – в бессилии прорычал он.
– Успокойся, Ян, – сказала та ласковым голосом. – Даю тебе слово, что всё разрешится благополучно.
– Предательница… – Яна охватила крупная дрожь. Озноб пробирал его тело до последней шерстинки. Колючие прикосновения холода вытягивали из него последние силы.
– Луна! Да разве же не видишь ты, что он на ногах едва держится? – спросил ещё кто-то.
Поручик обратил бездумный вздор на говорившего. И он узнал его.
– И ты… – прошипел он. – И ты, Петро Дорошенко, предатель. Бунтовщик. Как же я жалею о том, что когда-то спас тебя от разбойничьего ножа. Зарезали бы они тебя, как кайруфцы – свинью, и тогда…
– Не нравится мне, – подал вдруг голос алмазный пёс и указал чёрным ногтем на Яна, – как он говорит. Плохо говорит.
Луна вздохнула.
– Панове, – начала она.
Вдруг, дверь позади Яна отворилась, и из неё выбежали трое битяшей.
– Пани старшыны! – крикнул один из них, переводя дух. – Товарыство кланяеться, просыть им велячишку выдаты!
Только тут поручик услышал, как снаружи, подобно шуму прибоя, ревёт толпа.
Бунтовщики алчут его крови.
– Как? – возмутилась Луна.
– Товарыство хоче розправытыся с ным, маты. Щоб неповадно було велячишкам на Запорижжи нос соваты!
Наступило молчание. И молчание это звенело громче яростного сражения, рёва бури и раскатов грома.
– Расправиться? – произнесла аликорн. – Пошли вон. ЧТОБ ДУХУ ВАШЕГО ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО!!! – загремел королевский глас.
Битяши мигом исчезли. Старшины переглянулись: мало кто прежде посмел бы не исполнить справедливое желание битяшского товарищества.
– Итак, пан Несвижский, – обратилась Луна к Яну так, словно ничего и не случилось. – Я с радостью отпущу вас домой…
Запорожские старшины вскочили с мест и разинули рты.
-…Но при том лишь условии, что вы никому ни слова не скажете о том, что вы здесь видели и слышали.
– Нет, – прохрипел Ян. – Никогда. Предатели.
– Раз уж так, – вздохнула Луна. – Вас, пан Несвижский, мы сможем тогда только отпустить, когда…
Мгла заволокла глаза поручика. Он выдохнул и осел так, словно кто-то подрубил ему все четыре ноги разом.
Он чувствовал, как умирает.
Сквозь непроглядную тьму он слышал сбивчивые крики, звонкий голос Луны и стук дюжин копыт.

***

В голубых небесах светило ослепительное, до боли ослепительное солнце. Ужасный зной нещадно палил отряд Богдана, который брёл по пыльной дороге на Жорстковичи. Битяши поснимали шапки, обнажив свои чубы, и негромко ругались. То и дело они утирали со лба крупные, словно градины, капли пота…
Пан Пац пришёл в совершенную ярость. Его злило всё: пустоголовая затея Сиромахи, пустоголовое солнце, пустоголовые битяши, и, разумеется, собственная пустоголовость.
И только Богдан не замечал палящего солнца. Могло даже показаться, что священное светило пролило свет на его ужасные намерения, и тем самым упрочило и укрепило их.
– Богдан, – прорычал Ржев, красный от злости и жары. – Да какой Дискорд тебя вообще дёрнул на такую глупость, не пойму?
– Видишь ли в чём дело, пан Пац… Недавно я хаживал к знахарке, ну, к той самой, к Зекоре…
– А, – хмыкнул бурый единорог. – К этой-то шельме… Ну и? Это она тебя надоумила, что ли?! – вскричал он. – Ну я ей покажу!! Этим знахаркам, ведьмам и всяческим колдуньям нет веры! Вот ты мне скажи, видел ли ты, чтобы хоть одна из этих бестий хоть когда-нибудь к хмельному прикоснулась, а? Да как же ты в толк не возьмёшь, что кровь в них предательская течёт?! Неужто может быть правдивым и чистосердечным тот, кто никогда ни капли в рот не брал? Вот ты скажи мне! Кстати, – добавил он, – а ты, случаем, не захватил с собой чего-нибудь выпить?
– Послушай, Ржев, – прервал его разглагольствования Сиромахо. – Был я у ней, и вот – она мне напророчила, что на моём пути встанут ужасные предатели…
– И ты что, поверил ей? – захохотал тучный единорог. – А, впрочем, да… – поправился он под жёстким, как нетёсаная доска, взором Богдана. – Кхм. И правда, предатели объявились. Наверное, совпадение какое-то приключилось… И что?
– Да как же ты не понимаешь? – взъярился жёлтый единорог. – Мне было сказано беречься их!
– Так не совался бы, куда не надо! – крикнул его собеседник и утёр со лба пот. – Берёгся бы себе на здоровье, сколько душе угодно!
– Пожалуйста, замолчи, – сморщился Сиромахо. – Ты не поймёшь. Я не могу их извинить.
Пан Пац, было, раскрыл рот, чтобы съязвить в ответ, но умолк. Что-то эдакое во взгляде и голосе Богдана заставило его съёжиться и стихнуть.
«Ну всё, – заключил он. – Точно помешался, бедняга. Впрочем, коли я чего-нибудь поскорей не измыслю, беднягой стану я, – причём беднягой выпотрошенной и очень даже неживой. Уф… парит так, что хоть ложись и помирай…»
И правда, священное светило будто бы вознамерилось спалить бренную землю. Так, чтобы во всём мире ничего, кроме Огня и Пепла, не осталось.

Вечерело. Покров бархатных сумерек опускался на Эквестрию. Немилосердное солнце закатилось за горизонт, где обустроилось на покой и почило до наступления утра.
Нежный ветерок поддувал с востока. Близился тёплый, сонный и блаженный вечер. Вечер, под покровом которого совершится ужасное злодеяние.
– Эй, там! Открывайте ворота! – крикнул Богдан.
Остаток пути они преодолели вскачь; он не мог больше ждать. Он сам и его битяши, взмыленные и усталые, стояли пред дверьми усадьбы Жорстковичи.
– Кого сюды Дискорд прынис? – раздался ответ. – Кто вы таки? Чого треба вам?
– Та ты що, Иван, не узнаеш мене? – спросил Сиромахо дружелюбным голосом. – Это ж я, Богдан!
– Ох, прошу прощення, ваша милисть! – запричитал Иван. – Не узнав сразу! Сейчас, сейчас открыю...
– Богдан, – буркнул втихомолку пан Пац. – Не нравится мне всё это. Ох, не нравится. Чую я недоброе.
– Заходи уж, коль пришёл, – невесело улыбнулся чернявый единорог. – Назад пути нет.
В Эквестрии воцарилась ночь. Создания ночи, – любопытные ежи, комары, огромные мотыльки и певуны-сверчки отправились на промысел – кто во что горазд.
Паца одолевали мрачные мысли. Если кто-то где-то в Республике сейчас и веселился, то, глядя на его морду, хмурую, точно затянутое тучами небо, у него пропала бы всякая охота к кутежу, песням и смеху.
«Плевать, – думал он. – Плевать. Пропал ты, пан Пац. Пропал, и некому даже будет выпить за твой упокой».
Княгиня Анна Жорстковицкая вместе с четырьмя сыновьями (пятый направился по делам в Крупсин) молча сидели за вечерней трапезой и ели. Когда вошёл Богдан, княгиня резко встала, – так, словно она увидала не своего названого сына, а призрак, – и вымолвила:
– Богдан?
– Здравствуйте, мать, – ответил тот и поклонился. – Что же, не рады вы мне?
– Вовсе нет, – смутилась княгиня. – Просто… просто… ты так неожиданно появился…
– Долго я вас своим присутствием стеснять не буду, – горько усмехнулся Сиромахо. – Я только хотел ещё раз убедиться: правда ли отдаёте вы мне дочь свою, Дарину? Грядёт война – как знать, куда она меня занесёт, что со мной станется… Да, – обратился он к сыновьям, – нелегко будет своих бить, да придётся!
Те закивали.
Анна вконец замешкалась.
– Ну да, – сказала она наконец. – Ты же знаешь, что слово наше дороже золота…
– Разумеется, – отчеканил Богдан. Он раскрыл рот, чтобы что-то добавить, но одумался и замолк.
Гнетущая тишина заполонила комнату. Все молча переглядывались.
Кроме Богдана. Он смотрел на княгиню в упор и никак не отводил взгляда. Та затревожилась, и, наконец, нарушила молчание:
– Что же вы стоите, гости дорогие? Садись, Богдан. Садитесь, пан Пац. Ешьте, пейте на здоровье, что Бог послал.
Бурый единорог только направился к столу в предвкушении доброй выпивки, как его остановил Богдан:
– Постой, Ржев. Мы уже пойдём, – он улыбнулся. – Только вот ещё что, – добавил он так, словно кое-что вспомнил. – Тут пан Несвижский вам письма передать просил.
Два потрёпанных конверта с шелестом опустились на стол и приковали к себе шесть пар глаз.
Княгиня взглянула на Богдана и тотчас же поняла всё.

***

А где-то далеко-далеко, близ вод царственной реки Чиетрец, пробудилась ото сна волшебница Искряна Земирежская.
Она зевнула и разомкнула свои прекрасные лиловые очи. Несколько времени она лежала так, будучи не в силах вспомнить прошлое, осознать настоящее и думать о будущем. Но вдруг, страшные воспоминания ударили ей в голову, словно кто-то приставил к ней самопал и дёрнул спусковой крючок.
Искряна вспомнила покинутый дом и мать с отцом. Вспомнила пана Несвижского и Анджея. Вспомнила быструю лодку. Вспомнила крепость Копытач и пылкую речь пана Горогоцкого. Вспомнила кровавое побоище. Вспомнила тихий ночной лес и безудержные слёзы…
– Боже мой... – простонала она и перевернулась на спину. Только тут она почувствовала, как нестерпимо горит её лоб, как, точно скорлупа ореха, раскалывается у ней голова, и как невыносимая тяжесть приковала её к…
«Кровати? – испугалась Искряна. – Но… как?! Откуда эти одеяла?»
Волшебница попыталась приподняться на своём ложе, но силы оставили её и она со стоном опустилась на спину. Глаза её смыкались сами собою. Она не могла бороться с дрёмой.
Искряна вздрогнула от лёгкого озноба, вздохнула и закрыла глаза.
После. После узнается. А сейчас ей хотелось забыть обо всех своих горестях и просто спать, спать, пока возможно…
Вскоре волшебница провалилась в тяжёлое, тревожное забытье без сновидений. Кто-то заботливо поправил одеяла, сменил подушку и шаркающими шагами ушёл прочь.

***

– К оружию, сынки! – вскричала княгиня.
Жорстковицкие мигом повскакивали со стульев и расхватали со стен богатые клинки.
– Панове! – возопил пан Пац. – Панове, умоляю вас, одумайтесь!!
Но никто его не слушал.
– К мене! – взревел Богдан. – К мене, молодци!
Тотчас же осколки битого стекла дождём посыпались на пол. Из них, словно змеи из травы, выглянули дула самопалов. Раздались раскаты грома, всё вокруг застлал пороховой дым. Засвистели лихие пули.
Княгиня Жорстковицкая втянула воздух и повалилась на пол. Лужа алой, горячей крови растеклась вокруг её головы. Меткая пуля поразила её точно в цель.
Пан Пац с трудом увернулся от случайного выстрела и с цветастой бранью бросился под защиту стола.
А горницу уже наводнили битяши, как наводняют бурные воды скромную деревеньку во время потопа. Трупы братьев Жорстковицких попадали на пол…
Пал Назар: лезвие катара вспороло ему брюхо. Пал Микита: удар пришёлся ему прямо в темя. Пал Филон: битяши вчетвером накинулись на него и забили копытами насмерть.
И только Тимофий ещё рубился с врагом и держался, словно гибкая ива под напором ужасных ветров. Его быстрый катар с кровожадным свистом рассекал воздух и плоть.
– Прочь! – прикрикнул Богдан на битяшей. – Прочь! Я сам с ним розправлюся.
Взоры двух молодцов пересеклись.
Может статься, они оба вспомнили, как Тимофий выручил Богдана: два дня нёс его, раненного, на своей спине, а по пятам за ним шла целая свора кайруфцев. Может статься, они оба вспомнили, как Богдан избавил Тимофия от суда, опровергнув злостный поклёп, за который его могли закопать заживо.
Может статься, они оба вспомнили о старых, светлых временах, когда они считали друг друга едва ли не братьями.
Но кто бы мог тогда хотя бы представить, что всё закончится вот так?..
Сиромахо взревел и набросился на Тимофия. Земной пони оставался спокоен. Один за другим он отражал яростные удары атамана, покамест тот напирал на него, точно осадные полки на неприступную крепость. Оба они, будучи искусными фехтовальщиками, не хотел уступать: их обоих вела ненависть, которая когда-то была братскою любовью.
Битяши, словно заворожённые, следили за тем, как мелькают, как скрещиваются и лязгают катары.
...А в это время из комнатки выглядывали два прекрасных голубых глаза…
Вдруг, рог Богдана засветился. В мгновение ока катар из правого копыта очутился у него в левом, он нанёс удар…
Этого несчастный Тимофий не ожидал. Удар пришёлся ему прямо в сердце. Он, безвольный, точно мешок с картошкой, упал на спину и беззвучно испустил дух.
Всё затихло.
Сиромахо с отвратительным хлюпаньем вытащил катар из мёртвого тела и отдышался.
Его одолевали раскаты странного, неуместного смеха.
И он засмеялся.
Казалось, что смех его отражался от тишины, от угрюмых стен и молчаливых битяшей и с каждым раскатом набирал мощь. Вдруг он содрогнулся: только теперь он ощутил, как липкая кровь сочится у него из раны на голове, капает ему на правый глаз и бежит дальше.
Перед смертью Тимофий сумел полоснуть его клинком.
В тишине раздался тихий плач. Богдан обернулся и увидел, как кто-то во все глаза смотрит на него из дверной щёлочки: он тотчас же узнал этот тихий, робкий взгляд, эти красивые очи.
Дарина стояла и плакала. Рыдания снедали её трепетную грудь, и ужас – дикий ужас, читался в её испуганном до полусмерти взоре.
Богдан попытался улыбнуться ей. Потом подмигнул. И упал.
Битяши бросились к своему атаману, стали наперебой окликать его: но он не отвечал. Встревоженные донельзя, они подхватили его и уволокли прочь.
Дверь затворилась.

Пан Пац, повременив немного, выкарабкался из-под стола и осмотрел поле брани. Картина беспощадной резни предстала его взору: увидел он перекошенную недоумением морду мёртвой, холодной пуще прежнего княгини, увидел изрубленные трупы горемычных братьев и нескольких битяшей.
Густая кровь оросила дощатый пол, словно обильные дожди пахоту. Повсюду валялись искорёженные обломки, осколки битого стекла и разбросанные в беспорядке вещицы.
– Да чтоб этого подлеца!.. – зашипел Ржев. – Чтоб этого душегуба… Чтоб ему… Да чтоб ты евнухом в кайруфском гареме стал! Да чтоб ты издох в отчаянии! Чтоб дети твои разорвали утробу жены твоей, паскудник!! Вечное проклятие тебе, Богдан, позор и гнев Божий!!!
Он отдышался. Легче не стало.
– Подумать только, – добавил он вполголоса, – и с этим-то зверем я когда-то выпивал, называл его своим сердечным приятелем и даже облагодетельствовать хотел… Тьфу ты! Ну, держись, сволочь…
Слова словами, а выбираться из этой передряги придётся не словами, а умом и хитростью. Разумеется, в военное время Богдану не простят этой бойни, разумеется, он подастся к Луне и её приспешникам, а за собой и Паца потянет.
– Туда ему и дорога… – пробормотал единорог. – Но я с ним не пойду, уж увольте.
И тут он услышал неподалёку, за дверью, робкий шёпот.

***

Силы изменили многострадальной Дарине. Даже слёзы не катились у ней из глаз. Она просто молилась, молилась так горячо и искренне, как не молилась никогда раньше. Ни когда её братья насмехались над ней, ни когда дворня княгини пренебрегала ей, словно чужой, ни когда сама княгиня бранилась на неё по пустякам.
Да, порой её семья обращалась несправедливо с бедной сиротой, но это была её семья. Чуткое сердце Дарины знало; они, несмотря ни на что, любят её, – даже если где-то в глубине души, но любят. А тут… а тут пришло это… это чудовище, устроило погром, убило тех, кто ей дорог и после этого улыбалось ей. Как будто он совершил какое-то благодеяние. Как будто он выручил их деньгами в трудную годину. Как будто он избавил их от разбойников.
– Боже пресветлый, – молилась Дарина, – ты всё видишь, ты всё знаешь, освети же дорогу брату моему, Филону, помоги ему во всех его бедствиях, избавь его от погибели…
И даже теперь розовая пони молилась не за себя, а за брата, который сейчас был где-то далеко-далеко. Целый и невредимый, он ходил за много вёрст отсюда, и даже не подозревал о судьбе своих родных.
– Пожалуйста, защити его, защити меня от этого злодея, – слова молитвы забылись, и она просто говорила всё, что придёт ей на ум, – пошли свою милость, дай мне… дай мне…
Рыдания накатили на неё.
Её домашний кролик, Ангел, чей строптивый нрав нисколько не мешал ему оставаться любимым зверьком Дарины, присмирел. Что происходило сейчас в его кроличьем уме – это только Солнце ведает, но он подбежал к ней, прильнул к робкому тельцу и стал поглаживать её по гриве.
Порой розовой пони казалось, что в глубинах этой белой головки таится великий, хоть и вздорный ум.
– Что же нам теперь делать, Ангел? – заплакала она и обняла его. – Скажи, что?
Умей Ангел разговаривать, он сказал бы: «бежать отсюда! Бежать!»
Но кролики говорить не умеют и он только пошевелил усами в ответ.
Так они и сидели, обнявшись, – две сироты посреди огромного, чуждого и неприютного мира. Дарина лила горькие слёзы и никак не могла успокоиться. Напрасно она говорила себе собраться, успокоиться, обдумать всё как следует и хоть что-нибудь сделать.
Вдруг она затряслась. Кто-то с осторожностью, точно боясь спугнуть маленькую пичужку, подкрадывался к её двери.

Несколько времени Дарина слушала эти тяжёлые, неуклюжие шаги: наконец, неизвестный засопел и постучался.
Она не ответила.
Ангел застрекотал, вырвался из объятий хозяйки и загородил её собой, полный решимости дать яростный отпор любому обидчику.
Снова стук. На сей раз нетерпеливый. Снова он остался без ответа.
Дарина оцепенела. Она не могла ни сесть, ни встать. Ужас сковал её своим ледяным дыханием, и только одинокая, заблудшая слеза катилась по её щеке.
Дверь со скрипом приоткрылась. Розовая пони обмерла и едва не упала в обморок, но…
То вошёл не Богдан. И даже не битяш. И даже не слуга.
Это был тучный единорог, тёмно-бурого, словно старые листья, окраса, с обломанным рогом и чёрными глазами.
Дарина, сама того не понимая, вскрикнула; но от страха её голос прозвучал не громче муравьиного писка. Впрочем, незнакомец зашипел:
– Т-с-с! – он оглянулся по сторонам. – Тихо! Тихо! Солнцем-Богом вас заклинаю, молчите! И себя, и меня погубите!
– К-кто вы т-такой?.. – выдавила Дарина. – Ч-чего вам надо от меня?
Незнакомец прикрыл дверь.
– Я от пана Несвижского.
– П-пана Несвижского? – промолвила панна. Удивление сменилось надеждой, словно у осаждённого полководца, которому принесли весть о подходе подкреплений.
– Да, да, – закивал единорог. – Его самого. Я здесь, чтобы вас спасти.
Ангел надрывался. Всеми силами он пытался показать своей хозяйке, что этот единорог – дурной, что не стоит ему доверять. Но она не обратила на него внимания.
– Правда? – обрадовалась она. – Поклянитесь, что не врёте!
– Клянусь, – с жаром ответил незнакомец. – Солнцем-Богом клянусь, своей шкурой клянусь и жизнью своей клянусь!
Дарина ахнула и без лишних слов крепко-крепко обняла толстого старика, имени которого, намерений и помыслов не знает, которого видит в первый раз.
Но что-то в ней подсказывало, что доверять ему можно.
И вдруг она заплакала.
Пан Пац с удивлением почувствовал… почувствовал… то, что он почувствовал, не выразить словами. Словно вдруг сердце его, лживое, чёрствое, чванливое и беспутное, сбросило презренную оболочку, и на месте прежнего сердца забилось новое: доброе, бескорыстное и самоотверженное.
Он изрядно смутился: такое он ощутил в первый раз. Впервые в жизни ему захотелось сказать что-нибудь ласковое этой несчастной сиротке… и он не сдержался.
– Ну, – пробормотал он, – будет тебе, барышня-панна, плакать. Всё будет хорошо. Не плачь, пожалуйста…
– Хорошо, – всхлипнула Дарина и поглядела на него. – А как вас зовут?
– Зови меня дядей Ржевом, – улыбнулся Пац.
«Дядя Ржев, – пронеслось у него в голове. – Ишь чего выдумал на старости лет, дуралей…»
– Хорошо, дядя Ржев! – просияла розовая пони. – А…
– Не время для разговоров, барышня-панна, – оборвал её Ржев. – Ты лучше послушай, чего тебе дядя Ржев скажет – и тогда, может статься, мы удерём из этого Огня и Пепла в целости и сохранности…

И он рассказал.