"Дружба сильнее Войны!", глава IV.

«Год 1468 был странный, особенный год... Год, в котором таинственные знамения на небе и на земле грозили ужасными бедствиями и тяжёлыми невзгодами. Туча параспрайтов поела урожай, что предвещало множественные набеги, и большие территории на юге и западе привольной Делькрайны охватил голод, что привело к росту недовольства и мятежным помыслам в народе. Летом случилось солнечное затмение, потом в небесах запылала комета... В облаках над столицей Велькской Республики, Кантерстолью, явился гроб и огненный меч — предвестники необычайных событий. В июле выпал снег, а в декабре зазеленела трава; лето вдруг стало зимой, а зима — летом, времена года смешались. Такого даже старожилы не припоминали. Все обращали тревожные мысли и взоры к Вечносвободной Степи, к Кайрифухскому ханству — туда, откуда в любой момент могли хлынуть своры кровожадных псов...»
— Виехрабий Кчажанский, летописец при дворе королевы Селестии.

Вот, наконец, новая глава. Экзамены, окаянные, позади — предстоит целое лето, и впоследствии обещаюсь не тянуть так долго. Вот такие вот дела творятся, судыри вы мои. Приятного вам чтения!

Самое интересное под катом.

Глава IV.

В дорогу!..

Неисповедимы пути Божии, как непостижимы причины восхода Солнца.
— Сиятельная Книга.

В один прекрасный день ясновельможный князь Доминик Черешецкий вызвал поручика гусарии Яна Несвижского к себе.
Наш герой в последнюю неделю вконец пал духом: чёрная тоска, – тоска по прекрасной княжне, ела его поедом. Не ведал он даже, как ей живётся, ибо за тот месяц, что он находился при дворе, он получил только лишь одно письмо от княгини. Да и там она не написала ничего, что заглушило бы тоску по княжне; писала она, что, мол-де, покамест предпринять ничего никак невозможно, так как никуда спровадить Богдана не удаётся, и в ближайшее время навряд ли удастся… Поручик уж стал не на шутку подозревать Жорстковицких в обмане. Ему стало казаться, что от него стараются скрыть какую-то неправду, посему душа его рвалась прочь из Лодзин, но… Не мог он покинуть просто так стольный град, а спросить у князя отлучки не решался. Времена приближались смутные, каждый офицер был на счету.
А теперь, наконец, покровитель сам вызвал его к себе.
Обрадовался Ян, потому что в обществе он совсем истомился. Надеялся он, что князь-воевода даст ему поручение, и он сможет умчаться подальше от городской суеты. Пану Несвижскому хотелось скорее расправить крылья, услышать вой степного ветра, а то и порубиться вволю с недругами. И даже если не доведётся ему с заданием проходить мимо Жорстковичей, это всё одно будет лучше, нежели унылое безделье.

Ян вошёл в комнату, где князь по обыкновению разбирался с государственными делами. Доминик сидел за столом, заваленным кипами бумаг, точно земля первым снегом. По озадаченному, задумчивому виду князя пегас сразу смекнул, что поручение ему предстоит далеко не последней важности.
Князь будто бы не сразу заметил Яна. Прошло несколько времени, а он по-прежнему облокотился неподвижно на стол, повесив голову. Мрачная задумчивость плескалась в его алых, суровых глазах, словно красные рубины эти плыли по мутной воде. Однако стоило ему поднять голову, как он просиял и встал из-за стола.
– Здравствуйте, ваша светлость, – сказал Ян. – Вы меня вызывали?
– Да, Ян, – омрачился зелёный, как листья дуба, пегас. – Вызывал. У меня к тебе порученье имеется, – пожалуй, только тебе я и могу доверить задание такой важности. С Запорожья приходят вести одна тревожней, одна скверней другой, – князь покачал головой и зашагал туда-сюда. – Повсюду говорят, что чернь снаряжается на войну, что брожения народа стали совсем уж недобрыми. Коменданты близлежащих крепостей изрядно тревожатся и собирают войска. Надо узнать, чего делается среди холопья, пока мы можем. Возьмёшься?
– С удовольствием! – выкрикнул пан Несвижский. Глаза его загорелись. Впрочем, он тут же поправился и добавил, уже спокойней: – нет уже мочи сидеть без дела на месте.
– Это ведь из-за княжны, да? – весёлые огоньки блеснули на гранях алых рубинов. – Что ж, нет ничего лучше, чем совпадение желания и долга. Итак... Отправишься на Запорожье! Разузнай, разузнай всё, что только сможешь. Выпытай во что бы то ни стало, чего творится в умах черни. Для виду дам тебе письмо к верховному атаману, скажешь, что приехал от меня с посольством.
– Исполню с радостью, княже.
– Предприятие это опасное. Холопьё злобствует, и, может статься, так разбушевалось, что на посольский сан не посмотрит даже, а зарубит на месте.
– Катар у меня на ноге не просто так висит, чтобы лишнюю тяжесть создавать, – сказал Ян, покручивая ус. – Если надо будет, преподам черни хороший урок, в этом-то, ваша светлость, не сомневайтесь.
– Я и не сомневался в тебе, Ян... На тебя я всегда могу положиться, – князь похлопал пегаса по спине. – Тогда – да будет так! Дам тебе в сопровождение тридцать жолнеров, а кроме них ещё кое-кого.
Едва успел Ян подумать: «кто бы это мог быть?», как из тени явилась фиолетовая единорожка. Тщательно причёсанная её грива будто была выражением самой аккуратности: тёмно-фиолетовая, похожая на ровно сложенные полоски тёмной ткани. Цвет умных глаз её, где читалась большая учёность и трезвый рассудок, навевал воспоминания о бездонном, порою фиолетовом ночном небе. Шкурка её, нежная и опрятная, была будто цветком нежной сирени, который с любовью и прилежанием подстриг зоркий садовник.
– К тебе, Ян, доверенного пони приставляю. Это – Искряна Земирежская, самая способная ученица Лодзинской Академии. Уверен, в твоём путешествии её помощь будет не лишней.
Офицер опешил.
Вот так неуладка! За какой надобностью Яну кобыла в таком нелёгком деле? Она будет его отряду обузой, ведь наверняка в военном ремесле она смыслит не лучше малого дитяти. Магия, может статься, и полезна, но далеко не всегда; пегас твёрдо верил, что даже самому могучему магу грош цена супротив опытного солдата, а уж тем паче – целого отряда рубак. Если отправил бы князь вместе с ним кого-нибудь из братьев Литевско, Ян бы только обрадовался, ведь и тот и другой – толковые бойцы. А эта юная единорожка… Откуда взялась она? Кто она такая?
И вообще, Ян бичевал те новые веяния, согласно которым в войска вступали кобылы. Он сам хоть и был молод, но бывалых вояк, миновавших за жизнь свою семь смертей, слушал со вниманием. И все они, как один, говорили: кобыла в лагере, даже одна, до добра не доведёт…
Но не может он ослушаться князя!

Всё это мимолётным сполохом молнии блеснуло на морде рыцаря. Он помрачнел и сказал:
– Ваша светлость, не сочтите меня смутьяном или бунтовщиком, но…
– Но? – слово князя хлестнуло, точно кнут.
Над Яном нависла чёрная туча, готовая вот-вот разразиться ужасной грозой гнева. Редкий пони осмеливался перечить Доминику Черешецкому, поскольку он такого на дух не переносил. А тому, кто решался, улыбалась немалая выволочка.
– Смею предположить, что в походе немного пользы… – промолвил шёпотом Ян.
– Ян, – прервал его князь и посуровел пуще прежнего. – Ты ослушиваешься моего приказа? Неужели один из моих вернейших рыцарей вздумал самочинствовать? – он склонился к жёлтому пегасу. – Из неё толк выйдет, и изрядный. Я не сомневаюсь в этом ничуть. А на таком деле она опыту сразу наберётся – там, может быть, и опасно, но она узнает нашего врага в морду.
Офицер раздумал возражать, ибо осознал он, что в его прекословиях, по правде говоря, смысла нет.
Так бесполезен на войне отчаянный приступ, когда горстку изнурённых жолнеров бросают на огромную крепость со рвом, пушками и громадными каменными стенами. Солдат по ту сторону укреплений ожидает лишь смерть. Напрасно помчатся вперёд жолнеры, их сметёт первый же шквал огня, дыма и боли...
– Помилуй, княже, нисколько не самочинствую я! – помотал головой Ян. – Мимолётная бунтарская мысль закралась ко мне в голову, но она исчезла.
Пока происходил подобный разговор, Искряна молчала. Она не проронила ни единого слова, поскольку такая неприязнь со стороны пегаса её весьма смутила...
Как и поручик, она не знала, зачем позвал её князь, – и от новости о том, что ей придётся оставить учение, единорожка тут же оробела. Однако врождённое любопытство взыграло в ней, ведь редкому чистопородному удавалось пробраться на Запорожье.
Возможность вблизи узреть настоящих битяшей и страшила и манила её одновременно.
– Вот и хорошо, Ян, – князь сменил гнев на милость. – Вот тебе письмо, – для верховного атамана. Выступайте завтра, на рассвете, поезжайте в Чигривилль, там обратитесь к престарелому Земняцкому, он отрядит вам лодку. По пути не забудьте заплыть в крепость Копытач. Передай, Ян, коменданту, пану Горогоцкому, вот эти два послания. Оттуда отправляйтесь на Запорожье как можно скорей; теперь промедление воистину подобно смерти.
– Сделаю, ваша светлость! – вытянулся Ян.
– С Богом, – сказал Доминик и осенил единорожку и пегаса священным знамением. – Солнце да осветит ваш путь и поможет вам вернуться домой целыми и невредимыми, – он помолчал. – Не подведите меня.
– С Богом, – ответил поручик и поклонился.
– С Богом, – выдохнула волшебница и поклонилась также. Её пробирала дрожь.

Они вышли. Искряна порывалась заговорить с Яном, но не знала, о чём… нужные слова попросту не приходили ей на ум. Да и у самого Яна, по-видимому, не было особой охоты вести с ней беседу. Он раздумывал над тем, что сподвигло князя на такое решение. И он мыслей воеводы никак угадать не мог…
И даже невзирая на это он всё более склонялся к тому, чтобы отбросить сомнения и довериться чутью Доминика. Уж кто-то, а он знал, как подбирать себе сподвижников. В конце концов, если бы не князь, сам Ян никогда бы не нашёл своего призвания, а уж тем паче – не стал бы поручиком гусарии.
И вскоре он смирился с мыслью, что придётся взять с собой в поход и её. Мысль такая, всё же, была ему малоприятна, но, в самом деле, не оставлять же её здесь! А ослушаться приказа и бросить её по пути ему не позволяла ни честь, ни совесть, так что он тотчас же с негодованием отмёл такое соображение, точно сор из дому.
В молчании покинули они высокий дворец, затем просторный сад, и вышли на широкие и шумные, как глубокие реки, улицы. Будто волны, которые катятся, скачут по воде, валили отовсюду потоки народа. В таком бурном полноводье, несомненно, без труда можно было потонуть и затеряться.
– Собирайтесь, сударыня, – обратился к единорожке Ян. – Завтра, на рассвете, будьте у южных ворот. Выступаем без промедлений!
– До свидания, – ответила Искряна.
Некоторая принуждённость подобной беседы не давала ей покоя.
– До свидания, – откликнулся Ян, расправил крылья и с шумом взлетел. Некоторое время лиловая единорожка провожала его взглядом. Противоречивые мысли о том, что придётся бросить прежнюю жизнь, теснились в её сознании, объединялись в одну Мысль, а затем снова разлетались в стороны. Но, презреть указание своего покровителя и благодетеля она не могла, и, в конце концов, она смирилась. Князь доверил ей столь важное поручение – значит, он ей доверяет. Значит, так оно и должно быть. Значит, она не может его подвести. Значит, какая-то надобность в ней есть.
– Но какая?.. – пробормотала про себя Искряна.

– Как? – ахнула мать, как только единорожка сообщила такую весть. – На Запорожье? – зашумела она. – К битяшам, к этим дикарям? Не пущу, будь Доминик хоть трижды королём!!
А отец ничего сперва не ответил, будто задание, данное его дочери самим князем, вовсе его и не касалось. Но позже, когда поутихла мать, он сказал, глядя своей дочери в глаза и положа ей копыто на спину:
– Искряна, – голос его подрагивал. – За тобой большое будущее. Такое большое будущее, какого, возможно, ты себе и представить не можешь... – он помолчал. – Так вперёд же, Искряна. Я тебя не держу. Я верю… Нет, знаю, что у тебя хватит духу, разума и соображения, чтобы с честью перенесть любое испытание. Нам же остаётся усердно молиться за тебя. Не забывай о нас там… там, на чужбине…
За снаряжением в дорогу и подобными хлопотами пролетел остаток дня.
Единорожка ложилась в постель с неспокойной душой. Грядущее представлялось ей безотрадным, а подчас и просто ужасным. Словно чудовище из ночных кошмаров, блистало оно вдалеке горящими очами, ухмылялось ухмылкой душегуба, грозило мучительной гибелью и жестокой расправой охочих до крови битяшей…
На последующее утро волшебница уже дожидалась пана Несвижского у ворот. Она так ужасно спешила, что пришла много раньше нужного срока.
До восхода оставалась ещё целая вечность… по крайней мере, так казалось Искряне.
Священный солнечный круг ещё не выкатился на небесную твердь, и ночная тьма – прозрачная, слабая, но тьма, доживала последние свои мгновения пред наступлением рассвета. Воздух наполнял мощный аромат утренней свежести. Мороз стоял нещадный, – хоть то и был здоровый, ядрёный холод. Он бодрил, прогонял прочь все остатки сна, как разгоняет голодный хищник большое, но беспомощное стадо быстроногих ланей.

Искряна в нетерпении шагала в стороны. Беспокойство за свою судьбу жгло её изнутри, отчего она перестала вовсе чувствовать холод. С каждым мгновением ей становилось всё страшней и страшней, ибо картины кровавой «встречи» посланцев на Запорожье не отступали, а преследовали её встревоженный разум. Любопытство в ней утаилось в самых дальних уголках души, – его затмил покровом чёрной мглы животный страх. Боле не улыбалась ей возможность вблизи рассмотреть диковинный быт битяшей, а казалась хуже серы горючей.
Но вдруг, краешек Солнца, жёлтый и блистающий, как наилучшее золото, сверкнул над крышами домов.
Потом сверкнул ещё раз.
Забрезжил рассвет, золотистая кромка заискрилась на крышах домов. Тёплые лучи множились, точно растения после обильных дождей. Природа заулыбалась доброй улыбкой, как улыбается заботливая мать и внимательная хозяйка. Тут же яркие краски самых разных цветов выплеснулись на мерклое небо, – и, эге! Каких только оттенков там не было!.. Багровел красный, плыл по небосводу мягкий розовый, сиял ослепительный жёлтый, и всё это тонуло в бескрайних оранжевых лучах…
И волей-неволей поддалась сему ликованию и Искряна. Нечасто наблюдала она игру зари, а эта напомнила ей жеребёночка, что мгновение назад проснулся и заулыбался так, как способна одна лишь невинность. Но здесь чувствовалась первозданная мощь природы, а не детская слабость, – и волшебнице почудилось, будто Солнце поделилось с ней крупицей своей безграничной силы.
Но даже малой крупицы ей хватило для того, чтобы улыбнуться ото всей души.

Пробуждалась природа, пробуждался и город. То там, то сям раздавались хлопки дверьми и редкие возгласы, гремели по камням мостовой колёса тележек, звучали повсюду звонкие цоканья копыт и голоса. Но ничто из этого не отвлекало Искряну от дум, и она по-прежнему без единого движения застыла на месте. Многие с недоумением поглядывали на неё, но она – ни на кого.
И лишь тогда, когда прокатился по площади гулкий, мерный шаг десятков копыт, она опомнилась и обернулась. То Ян привёл свой отряд.
– Доброе утро, милостивый государь! – крикнула Искряна и зарысила к солдатам. Она беспокоилась; почему-то она ожидала колкости или грубости со стороны поручика.
– Доброе утро, сударыня, – сказал Ян и чуть наклонил голову в знак уважения. – Вы готовы, я надеюсь?
«Почему он спрашивает? – подумала единорожка и еле поморщилась. – Если я здесь, разве не ясно, что я готова?..»
– Вполне, сударь, – ответила волшебница.
– Ну что ж, тогда – отправляемся! – крикнул пегас отряду и махнул копытом. – Вперёд!
Так, в лучах рассветного солнца, началось то удивительное путешествие, которое навсегда изменило судьбы наших героев. Никто из них даже представить не мог, насколько судьбоносным окажется их поход не только для них самих, но в некой мере и для всей Делькрайны.
Но сейчас они об этом не размышляли, да и размышлять не хотели.
Ян предвкушал скорое свидание с княжной, а Искряна мечтала и раздумывала обо всём на свете.
Единорожка первой нарушила молчание.
– А вы, сударь, бывали на войне? – спросила она.
– Отчего ж… – ответил жёлтый пегас. В словах его скользнула досада, – сейчас ему не хотелось, чтобы кто-то отвлекал его от размышлений. – Бывал. Страхов всяких навидался вдоволь… И скажу я вам по правде, барышня-панна: будь на то моя воля, я бы вас туда ни за что не пустил.
– Почему? – вырвалось у Искряны. Однако единорожка тут же смутилась, ибо она осознала она всю нелепость своего вопроса.
– Страшно там, – молвил без затей пегас. Ни один мускул на морде его не дрогнул. – Одна смерть, сударыня, да реки крови…
– А битяши – какие они? – попробовала перевести разговор в иное русло волшебница.
– Битяши… Неприятные, если позволите, типы. – Ян задумался. Вспомнил он Богдана, своего недруга. – Реестровые, сударыня, – ещё куда ни шло, хоть они и беспробудные пьянчуги, и за ними и глаз да глаз нужен. А вот запорожцы, доложу я вам… – он покачал головою, – сущие головорезы, демоны во плоти, будь они неладны. В бою воют, точно звери, и удержу никакого не знают тоже, точно звери – а ежели окопаются, их никакими орудиями выкурить невозможно. Одним словом, никому с ними связываться по доброй воле не пожелаю.
Искряна замялась, слова застряли в её горле. Столь резкое суждение её озадачило, поскольку она, сколько себя помнила, жила в Чигривилле чуть ли не бок о бок с реестровыми битяшами. Их единорожка знала как искусных ремесленников, а ещё более искусных рубак.
На её памяти случалось два немалых вторжения кайруфских свор в Чигривилль – и оба раза заслугу реестровых битяшей навряд ли кто-то сумел бы недооценить.
И, кроме того, Ян Несвижский – воин, а воины, как казалось всегда Искряне, с уважением относятся к другим воинам.
Оказывается, она заблуждалась…
Что-то подобное вертелось у неё на языке, но она решила не высказывать свои сомнения. Она поблагодарила Яна (хотя при этом ни малейшей благодарности она не испытывала, скорее, напротив), а затем поспешила отойти подальше. Рядом с сим пегасом единорожка чувствовала себя не в своей тарелке.
– Панна Зимережская! – услышала единорожка оклик. Она обернулась и заметила поблизости юного единорога синей масти, который будто бы подзывал её к себе.
Волшебница подошла поближе.
Единорог при ближайшем рассмотрении произвёл на Искряну впечатление преужаснейшего пройдохи и болтуна – а такого рода пони она знавала неплохо. Такие, как он, всегда искали свою корысть, и зачастую её находили – даже если бывали при том биты.
Глаза единорога, на первый взгляд, казались простыми и открытыми, – однако, хитринки в них не смог бы уличить только слепец.
Казалось, что сразу после рождения кто-то окунул его в тёмно-синюю краску: шкура его, синяя, как неспокойное небо перед грозой, была того же цвета, что короткая грива и улыбчивые глаза.
– Добрый день, – сказала Искряна. – Откуда вы меня знаете?
Единорог ухмыльнулся.
– Не мудрено знать, если мне про вашу милость пан поручик уже говаривал. – Он поймал на себе вопросительный взгляд единорожки и добавил: – меня Анджей зовут. Я – слуга его милости Яна Несвижского.
– Слуга?.. – навострила уши волшебница.
Анджей обнажил ряд белых зубов в улыбке.
– Да, слуга. Но, я, на самом деле – чистопородный!.. – заявил он с таким важным видом, будто происходил, по меньшей мере, из королевской семьи. – И честь я свою знаю. Хоть я и весьма бедн… небогатый чистопородный. – Признался он. – Впрочем, о чём это я?.. Ах, да слыхал я про вас, и вещи притом не совсем приятные.
– Не совсем… приятные? – запинаясь, сказала волшебница.
– Ага. Похоже, что соседство с вашей милостью не очень угодно моему господину. Он поминал вас добрым словечком… Но, впрочем, – махнул копытом он. – Вы не подумайте плохого, он вовсе не злой, а добрый и щедрый. Просто его тут недавно одна розовая муха укусила, и с тех пор он сам не свой. Измучился совсем с тех пор мой бедный пан…
– Розовая муха? – не переставала удивляться единорожка.
– Ну, как, муха… – пробормотал Анджей и закатил глаза. – Влюбился мой хозяин, вот что.
Искряна покосилась вперёд, на поручика; он будто бы не замечал непозволительной искренности слуги своего, а продолжал мерным шагом идти дальше. То ли ему не было никакого дела до болтовни Анджея, то ли он попросту ничего не слышал?.. Непонятно.
– Ах, вот оно что… – сказала Искряна и подошла ближе к Анджею. – Влюбился? И в кого же?
Она вдруг ощутила волшебство умиротворения и поняла, насколько ей вдруг стало хорошо. Непосредственность и простота Анджея придавала духу ей самой.
– Есть тут одна панночка, – сказал Анджей и оглянулся, удостоверяясь, что никто не подслушивает. – Ладная такая, – просто ух!.. Очаровала бедного пана Яна своими глазками, и теперь он всё о встрече с ней помышляет, а свидеться не может никак. Там, сударыня, такая история запутанная – сам Дискорд ногу сломит! Ей-Богу, хоть сейчас садись и книгу пиши…

Вот так распорядилась судьба: вместо того, чтобы поладить с Яном, Искряна вскорости сошлась с его слугой.
Не было конца-края дороге, но общество Анджея скрасило долгий путь, настроило Искряну на весёлый лад и даже вселило в неё надежду на благополучный исход путешествия.
Они без умолку разговаривали о всякой всячине, смеялись, порою даже распевали песни, словом – подружились они совершенно. Ян порою оглядывался назад, на двух единорогов, глядел на их веселье и усмехался в усы. Впрочем, он не придавал особливого значения их беззаботной болтовне, потому что ему самому было о чём поразмыслить.
А прислушайся он внимательней, он мог бы узнать о своей особе множество занятных разностей, поскольку Анджей очень любил порассказывать о своём господине…
Таким манером, спустя несколько дней, отряд добрался до Жорстковичей.
По приходу туда могло показаться, что всё вокруг вымерло.

Селение погрузилось в тишину, и тишина эта, всё же, для Яна звенела громче любых похоронных колоколов. Ничто её не нарушало, кроме робкого посвиста птиц, который резал слух пегаса, точно нож. Отряд озирался, шагая по Жорстковичам, будто по покинутой жителям деревеньке, которую оставили все, спасаясь от безжалостного врага.
И дух повсюду витал будто бы могильный… Именно так стало казаться Яну, ведь больше всего на свете он боялся потерять обретённое счастье, – то есть княжну. Страх такой гнал его вперёд, и Ян даже не заметил, как с ровного, быстрого шага он перешёл на рысь, а затем помчался вскачь.
Пегас едва ли не летел на крыльях ужаса, – ибо он торопился, очень торопился, стремясь поскорей пройти через деревню и добраться до ворот усадьбы.
Страх сковал его сердце свинцовыми тисками.
Какое же облегчение испытал офицер, когда после того, как он забарабанил в ворота, кто-то откликнулся. Так отлегает от души у того, кто вновь отыскал нечто такое милое сердцу, что никакими богатствами не купишь, и отыскал тогда, когда уж не чаял найти.
– Кто идёт? – окликнул грубый мужской голос из-за ворот.
– Открывай, если есть кто живой! – весело крикнул в ответ Ян. – Суженый явился!
За частоколом возникло некое движение. Кто-то позвал кого-то, кто-то на кого-то прикрикнул. Не прошло и минуты, как, наконец, ворота открылись. Нежданных гостей встретила сама княгиня.
– Добрый день, ваша милость! – сказала слегка удивлённая сереброшкурая земная. – Признаюсь, я и не думала, что вы собираетесь нас посетить.
– Незваный гость хуже кайруфца, не так ли, сударыня? – улыбнулся Ян.
– Что вы, что вы! – поспешила возразить Анна. – Вашей милости мы всегда рады, а Дарина себе просто места не находит, тоскует. Чего же ты, сударь, не навещаешь нас? – пожурила она Яна.
– Служба, – произнёс поручик и с важностию покивал.
– Служба... понимаю, сударь, – сказала княгиня и вдруг засуетилась: – отчего же вы там стоите? Милости прошу в дом!
Искряна и Ян вошли.
– Позвольте, – обратилась княгиня к волшебнице с дружелюбной улыбкой, – как вас величать, сударыня?
– Искряна, – выпалила единорожка. – Искряна Земирежская. Его светлость Доминик Черешецкий приставил меня к пану Несвижскому в помощь.
– О. – В голосе Анны, на первый взгляд, одобрительном, скользнуло недоумение.
Похоже, она не вполне уразумевала, какая может быть помощь пегасу с её стороны, что она, впрочем, с успехом скрыла.
– И куда вас изволил отрядить князь-воевода, если это, конечно… не тайна?
– На Запорожье, – сказал Ян. – Поручение исключительной важности.
– О. – произнесла княгиня и взглянула в небеса.
Далее она решила их не допытывать. В чём она убедилась, так это в том, что терпение Яна лучше не испытывать почём зря… Жар его ярости заметно утих с их прошлой встречи, но угольки гнева ещё могли тлеть в нём.
А только глупец вознамерится устраивать пожар в доме своём, как сказано в Сиятельной Книге.

Конечно, от внутреннего взора Яна не могло не ускользнуть то, что Анна за время его отсутствия будто бы переменилась. Теперь в её словах слышалась не прежняя гордость, а угодливость, если даже не раболепие.
«Вот так чудеса, – думал Ян. – Сказал ей давеча пару ласковых, и – вот, как обращаться стала».
– А где же Дарина? – спросил поручик, когда они вошли в дом.
– Она у себя в комнате. Желаешь её видеть, сударь?.. А, ну да, разумеется.
Княгиня испарилась.
Искряна, точно путешественник-первооткрыватель, набредший на развалины древней державы, поборола робость и бросилась на осмотр бесчисленного оружия, богатых безделушек и добротной мебели.
Ян же, меж тем, не без любопытства наблюдал за волшебницей.
– Боже мой! Это же кубок королевской династии Красинских… – прошептала единорожка. – Их династия завершила своё правление пятьсот лет назад… ой.
Она неловким движением копыта скинула богатый золотой кубок, и тот с громоподобным звоном рухнул на пол.
«До чего же она любопытна… – подумал пегас, глядя на вздрогнувшую Искряну. – Так и тянет её сунуть свой нос то туда, то сюда. Да уж, нелегко её будет вывести живой с Запорожья… ох как нелегко. Бьюсь об заклад, накличет она на себя этим любопытством беду».
Страшная мысль о том, что он сам может оттуда не вернуться, вовсе и не пришла ему в голову.

Кто-то громко и радостно ахнул, – то вошла обрадованная донельзя (даже по её меркам) Дарина. Улыбка – яркая, точно сто солнц, растянулась на её прекрасной мордочке до ушей. Ян боле не мог себя неволить, и он с радостным криком на устах кинулся ко своей ненаглядной пони.
Княгиня словно невзначай поманила Искряну за собой. Рушить уединение влюблённых она не желала.
– Не стоит им мешать, сударыня, – пояснила княгиня, когда они бесшумными шагами покинули горницу. – Пускай наворкуются себе вдоволь…
– А скажите, ваша милость, – сказала единорожка, будто бы пропустив мимо ушей слова княгини, а мимо очей – радость встречи. – Отчего в деревне такая тишь стоит, словно ни души живой здесь нет?
– Суеверие, сударыня.
– Суеверие? А в чём, позвольте, состоит суеверие?
– Все работники по домам сидят. Пережидают. Как они говорят, в сей день домовые бушуют страсть как, и за ними крепкий надзор нужен, иначе они всю утварь, а то и дом к Дискорду переломают, Солнце упаси. Вот и сидят все по домам, мётлами машут, дабы беду отвадить, – она покачала головою. – Покойный муж мой, Царство ему Солнечное, глупое поверье это искоренить не сумел. А, впрочем, он и не пытался.
– Отчего же, ваша милость? Ведь всем известно, что домовых не сущ…
– Потому что, – Анна улыбнулась той грустной улыбкой, которой поминают старые деньки, – он сам в сей день не выпускал метлы из копыт.
– О.

– Ненаглядная ты моя, – говорил Ян, обнимая Дарину изо всех сил, – не обижали тебя тут без меня?
– Они же мои родные, Ян. Даже Богдан мне как родной, – сказала розовая пони. – Неужели должны были обижать?
Она едва ли не освещала всё вокруг своими невинными, лучистыми глазами.
– Отнюдь, – смутился поручик, но… – он вспомнил, чьё трепещущее тело он обнимает.
Сейчас Дарина была будто розовым комочком радости, способным лишь улыбаться и смеяться. Сетовать на судьбу она не сумела бы никогда. Скорее кайруфец бы отказался от мяса.
– Впрочем, неважно, – улыбнулся он и погладил её по шелковистой гриве. Я к вам совсем ненадолго, хотел лишь убедиться, что с тобой всё хорошо. А то служба ведь не ждёт. Вот налюбуюсь на тебя и дальше отправлюсь…
– О-о-о… – протянула Дарина с разочарованием. – О-о-о… – протянула она снова, но уже восторженно и посмотрела на Яна. Её прекрасные очи расширились. – У тебя ведь Очень Важное Задание, да?
– Да, Дарина. – вздохнул зеленоглазый пегас. – Очень, Очень Важное… но я вернусь, обещаю.
– Обещаешь-обещаешь? – спросила Дарина с ребячьей подозрительностью.
– Обещаю-обещаю – улыбнулся Ян.
Их морды сомкнулись в поцелуе. Тоска, некогда терзавшая их души, а теперь потеснённая радостью встречи, исполнилась негодования, покинула их и испарилась в незримой тьме. На некоторое время воцарилось молчание.
– Прошу отобедать, – послышался вдруг робкий голос княгини, – коли налюбезничались да наворковались.

Прошло несколько времени. Отряд покинул Жорстковичи и продолжил свой путь. Жолнеры шли бодрее прежнего, а громкая песня Яна, окрылённого долгожданной встречей, лилась и придавала сил всем вокруг.
Как утверждала Анна, в Жорстковичах расположился на постой отряд Богдановых битяшей, которые, коли что не так пойдёт, тут же сообщат обо всём своему батьку, – и потому просьбы Яна о том, чтобы княгиня, не медля ни минуты, забрала княжну и направилась в Лодзины, натолкнулись на возражения.
Ян, невзирая на это, наконец-таки уверовал в честность княгини. И оттого ему стало много, много легче дышать.
Спустя несколько дней, вдалеке, в свете полуденного солнца, засверкали златые купола Чигривилльской церкви. У Искряны захватило дух; не так давно она покинула свой дом, но великие перемены в жизни её заставили волшебницу думать, будто она жила в Чигривилле когда-то давно, на заре времён.
А возвращение домой, к покинутому, но безгранично родному порогу, всегда тешит душу даже самого чёрствого, даже самого жестокого пони.
По пришествии за стены крепости Ян сразу же бросился на поиски седого, точно серебряный, старый тополь полковника Земняцкого, которого должны были предупредить о его приходе.
Тот, стоило ему прознать о прибытии поручика, быстро отыскал места для постоя солдат, а пана Несвижского с Искряной он поселил у себя.
На приготовления судна должно было уйти около четырёх часов, посему Ян и престарелый полковник сидели на квартире и разговаривали. Искряна сослалась на желание бросить последний взгляд на родной город и ушла. Впрочем, она обещалась вернуться как можно скорее.
Комната Земняцкого была обставлена просто, по-солдатски, но не без порядка и степенства. На своё невеликое жалованье полковник вполне мог позволить себе простую, но крепкую кровать, такой же шкаф, и иную мебель – столь же незатейливую, но надёжную.
В распахнутое оконце проникали яркие солнечные лучи, отчего можно было без труда разглядеть, как витала в воздухе пыль. Погода стояла на улице солнечная, но послегрозовая свежесть давала о себе знать легчайшими уколами иголок прохлады.
– Опасное это дело, сударь мой, ох какое опасное, – говорил старик полковник, поглаживая усы – поздно спохватился князь, дай ему Бог здравия, поздно. Теперь уж не своротит чернь назад. Сдаётся мне, Луна и старшины битяшские полны самых решительных намерений…
– Я – солдат, пан полковник. Не затем я службу несу, чтобы, точно трусливый воробей, при опасности в угол притыкаться, а когда минует угроза, бешено крылами размахивать. – Отвечал пегас, сверкнув зелёными глазами.
– Не о том я, сударь, не о том, – поспешил старик. – Не горячись, прошу тебя. Солнцем-Богом заклинаю; поезжай тотчас же обратно, к князю, передай ему, пусть ополчает народ, иначе сметут нас, сметут в одночасье… – полковник испустил вздох, полный печали и сомнений. – Говорят, уж посылали лазутчиков-пегасов в ту землю – никто не вернулся. Наверное, всех их перестреляли, будто дичь какую.
– В искушённости в военном деле вашей милости сомневаться не смею, – молвил Ян. – Но служба, – подчеркнул он, – есть служба, и нет хуже поступка, чем указания ослушаться.
– И то правда, сударь, и то правда, – сказал седой пан Земняцкий. – Но…
С улицы послышались сбивчивые выклики и беспорядочная брань. Ян быстрыми шагами подошёл к окну, выглянул, но тотчас же вздрогнул и отворотил взгляд. Его глаза преисполнились недоумения.
– Богдан? – прошептал он. – Богдан Сиромахо? Он-то что здесь делает.

Он выглянул вновь. И правда, глаза его, что за всё время службы не подводили поручика ни разу, не обманули и его теперь. Там, внизу, увидел он недруга своего, недруга, уже успевшего стать ему заклятым врагом.
Но что пуще всего его поразило, так это то, что Богдан напился, и отнюдь не силился скрыть такое вопиющее неприличие. Напротив, он на шатких ногах шагал бок о бок с неким тучным единорогом, чья полнота, сравнимая с полнотой откормленной коровы и ополовиненный рог немедля бросались в глаза. Оба они то и дело выкрикивали нечто нечленораздельное, временами похожее на песню.
– Так это же пан Пац с Сиромахой… – сказал престарелый единорог и оперся копытами об подоконник. – Снова напились пьяны и бушуют… Благо, что поколотить кого-нибудь не попытались ещё.
– Подполковника Сиромахо я знаю, – нахмурился Ян. – А кто таков «пан Пац», сударь?
– А. – отмахнулся полковник. – Смутьян и бездельник. Что ни день, то в кабак норовит попасть, где, благодаря своему острому языку и непотребным шуткам всегда за счёт прочих пьёт. Болтлив ужасть как, коли пожелает, наверняка весь кабак переболтает… К тому же, он чаще всех пьёт с битяшскими чинами, куда чаще прочих чистопородных. С кой-какими битяшами он уж побратался. Наверняка пытается их доверие заслужить перед бурей, чтоб, когда бунт начнётся, на их сторону переметнуться.
Пьяницы обнялись в последний раз и побрели в разные стороны.
– Хм. Вот как? – задумался Ян. – Что ж… – он круто обернулся и зашагал к двери. – Анджей!! – закричал он, заступив за порог.
– Я, ваша милость! – раздался голос снизу. Миг, и перед Яном уж предстал Анджей. Поручик поспешно подвёл того к окну и указал копытом вниз.
– Видишь того толстого единорога? – спросил он.
– Вижу, пан поручик… – ответил Анджей с недоумением.
– Немедля приведи мне его сюда! Скажи, дельце к нему у одного пана имеется.
Единорог синей масти бросился исполнять указание.
– Пан Земняцкий, – обратился Ян, – скажи, а есть ли у тебя медовуха?
– Есть в закромах, – кивнул полковник, – а на что тебе она?
– Хочу этого Паца разговорить… Путь к сердцу таких витязей недолог, достаточно плеснуть им хмельного, а там уж всё само собой пойдёт. Ежели он на короткой ноге с битяшскими чинами, его сведения могут мне весьма помочь. Конечно, они все тут реестровые, но кто-кто, а он-то уж должен знать, о чём они разговоры разговаривают, пока начальников нет рядом.
– Умно, сударь, – сказал полковник с одобрением, – но берегись, уж этот чистопородный горазд языком чесать.

– Здравия желаю, любезные панове! – сказал пан Пац, довольный, точно сытый кот. – Ба! Если не обманывает меня единственный мой, как у пророка Бандаса, видящий глаз, то ты, сударь, не кто иной, как пан Несвижский. И пусть подлецы-кайруфцы пустят шкуру мою заместо знамени, а из рога моего обрубленного выстругают стрелу, если я ошибаюсь!
-Так и есть, сударь, – сказал Ян с удивлением. – Но, позволю себе полюбопытствовать; мы разве встречались с вами раннее?
– А как же? – хмыкнул Пац. – Весь Чигривилль помнит, как ты, господарь, двери старостой Бабиничем, этим бездельником, открыл. Вот смеху-то было! Впрочем, сам я в твои, сударь, годы, не меньшую силу показывал, – бывало, одним ударом копыта кайруфца насмерть уложу. И если бы не хворь, что со мной лет в сорок приключилась, я бы и доселе мог в тяжелейших латах расхаживать, будто в простой сельской одежонке. Да, а ещё силы у меня поубавилось, когда басурмане, проклятые, мне рог в Кайруфе ножом ржавым отпилили, ведь, как известно, в ней часть единорожьей силы содержится… Да, набросились на меня тогда вдесятером, когда я совершал разведку по поручению князя нашего, упокой Боже его душу, и, поверьте мне, всего бы зарезали, ежели я бы не вырвался из их когтей. Сила-то была не та, что теперь, молодецкая, вот я и расшвырял их кого куда, а потом выхватил катар и покромсал всех. Ух, ответили они мне за рог, басурмане! – единорог потряс копытами. – Запомнили они силу мою! Обо мне потом в ихней проклятой земле множество было разговоров!
– Прошу, пан Пац, присаживайтесь, – сказал Ян, огорошенный, точно водой из ведра, потоком слов. – Пан Земняцкий сказывал мне о вас, и я уверен, что достойных слуг отчизны, подобных вам, осталось мало. А достойных слух грех не угостить хорошим хмельным мёдом… Вы же, ваша милость, не возражаете?
– Обижаешь, пан Несвижский, ну ей-Богу, обижаешь! Только дурак откажется, коли умный предлагает. И вообще, – отправился разглагольствовать Пац после изрядного глотка, – я уверен, что всякий достойный слуга отчизны, нашей славной Республики, не прочь выпить. К напиткам нечистой силе доступа нет, так говорят старики! Вот, кстати, верное средство изменника вычислить, сударь ты мой. Если тот, шельма, выпить, как честный верующий, отказывается, значит он – изменник, не иначе. Ибо под хмелем, – произнёс он с важностию, – сболтнуть лишнего боится. Да и не та уж у него после предательства кровь становится, что прежде – а трусливая, предательская. А кровь предательская, как известно, от доброго вина хладеет!.. Да… История знает великое множество изменников, которые ничего бодрящего ни капли в рот не брали, а лишь чёрт знает какую пакость лакали. Так говорю вам я, Ржев Пац! Попомните мои слова, ибо будь у меня столько волос на голове, сколько я врагов Велькской Республики на своём веку порубал, цирюльник бы на постриге моей гривы себе богатство нажил. Возьми меня холера, если вру!..
– Постыдился бы, пан, – не выдержал полковник Земняцкий, – с предателями, с битяшами, точно с задушевными товарищами, пьёшь!
– Предателями? – изумился Пац и выпил ещё. – Пан полковник, клянусь Богом и всеми святыми, что это – самые надёжные и преданные слуги Республики, к смутьянам, по ту сторону Чиетереца бунт замышляющими, никакого отношения не имеющие. Вот, дай Бог памяти, лет двадцать тому назад, когда у вас, пан поручик, – обратился он к Яну, – позволю себе заметить, ещё молоко на губах не обсохло и когда вы пешком под стол ходить изволили, – вот то были предатели. Славно мы тогда рубились, ей-же-ей, славно! Вот, бывало, вернёмся из вылазки с товарищами, тысяч пять, а то и десять этих разбойников и негодяев порубим, так вождь ихний, как его там… Хведро Заколота, тут же об стенку головой биться принимается и всё твердит в отчаянии: «уж это, как пить дать, дело копыт этого проклятого пройдохи Паца, будь он неладен!..» Да, кто имени Ржева Паца не слыхал в ту войну, тот, верно, в тяжелую годину дома сидел, да горох лущил, а не защищал отечество, как подобает истинному рыцарю! Эх, хлопот полон рот, да что поделаешь!.. – вздохнул Галижий. – Некому теперь в родной Велькской Республике мозгами пошевелить, так пошевели ты, пан Пац, на старости лет, покуда жив. Право, хуже всего, что нету у меня ещё канцелярии.

Яна с каждым мгновением всё более запутывали столь обильные потоки речей, разглядеть конец которых нельзя было и с подзорной трубой. Хвастовство, перемежённое со словами преданности отчизне, сбивало с толку…
Но поручик не мог позволить себя заболтать, и посему он сказал:
– Послушайте, ваша милость… А откуда столько в вас твёрдости, что не изменят они делу родины? Битяши они, какие бы ни были, всегда вольность любят…
– Эх, твоя милость пан Несвижский! – сказал с укором Пац. – Был бы ты постарше, даже и усомниться бы в словах моих не думал. Во-первых, – заявил он. – Что вольность они любят, так это ты, сударь, прав совершенно, но разве не достаточно им вольностей под опекой нашей королевы? Во-вторых, – продолжал он, не обращая внимания на попытки пана Земняцкого вежливо его прервать. – Ребята это наиславнейшие, взять хотя бы Богдана Сиромаху, подполковника битяшского…
Ян напрягся. Печально знакомое имя резало слух.
– Вот это рыцарь так рыцарь! – продолжал самозабвенно Ржев. – Пьёт – за десятерых! Богат – как князь! Доблестен – как богатырь! Поживёт ещё лет с десяток, и, если пуля шальная его не убьёт, пожалуй, даже со мной сравнится. И, кстати, – в голосе пана Паца скользнули заговорщические нотки. – Он намерен вскоре с князьями породниться, князьями… Жостковичичкими, что ли? Да оно и неважно. Те его как сына родного любят, души в нём не чают. Я ему даже герб свой подарить обещался – и он будет как самый настоящий чистопородный, и никто уж препятствий ему чинить вовек не сможет, и вот тогда…
Голова Яна гудела, точно охотничий рог. Ненавистное имя приводило его в гнев, а пустые разглагольствования Паца тем паче сердили его.
Он с трудом подавлял в себе желание наброситься на тучного единорога.
В дверях появился жолнер, – он и стал спасителем Яна. Может быть, и Ржева тоже.
– Пан полковник! – доложил он. – Лодка снаряжена в дорогу!
Ян рывком встал из-за стола.
– В дорогу! – крикнул он.
– В дорогу! – вторил ему совершенно пьяный Пац и добавил: – А кто в дорогу собирается?..
– Я, сударь. Поручение чрезвычайной важности, от самого князя.
– О. За здоровье князя! – воскликнул Галижий и приложился к чаре. – Вот это рыцарь так рыцарь! Да, два рыцаря есть во всей Велькской Республике – князь Черешецкий, под началом отца которого мне довелось в нескольких походах отличиться, да и, скажу не хвастая, я. Всё! Не осталось больше рыцарей в отчизне, уж извините меня за такие прямые слова, любезные панове! Так выпьем же за то, чтоб возродилось прежнее рыцарство, и чтоб всех мы недругов своих в капусту изрубили – и этих медведей из Замошского Царства, и усачей-свенов, и проклятых кайруфцев!..
Последние слова доблестный пан Пац, вежливо выставленный за дверь, бормотал уже на улице.

Пегас и единорог шли по улице, растворяясь в закатных лучах.
– Да уж, – покачал головою Ян. – Проку в этом Паце, точно в дырявом ведре…
– Именно, сударь. – Сказал Земняцкий. – Вот из-за таких пустословов и пройдох и пребывает в упадке Республика.
Судьба любит пошутить. Невдомёк было Яну, что этот толстый пьянчуга впоследствии в корне изменит его судьбу.

За бортом катилась вода. Медленный и царственный Чиетрец, кормилец и отец битяшства, ни на мгновение не прекращал своего размеренного хода. Молчание, нерушимое, возвышенное, воцарилось над большим челном.
Там, вдалеке, проплывали берега. Темнели леса, простирались степи и высились холмы, а затем это всё исчезало вдалеке, сменялось новыми картинами природной красы. Краснота бездонных небес умиротворяла. Яркий оранжевый солнечный круг тонул за линией горизонта. Близилась ночь…
В речную пучину то и дело погружались вёсла. Мерные всплески воды не нарушали тишины, а лишь вносили в неё свой загадочный вклад. Казалось, что всё вокруг затихло и замерло. Замерло огромное солнце, замерло пунцовое небо, замерли далёкие берега. Замерли гребцы, замер Ян, замерли Искряна и Анджей… Ни единого шевеления…
Всплеск… всплеск… всплеск…
Так они и плыли, в глубоком, торжественном молчании. Каждый из них поневоле осознавал, что нарушить молчание нельзя, иначе всё великолепие уйдёт, потонет в речной пучине, исчезнет в глубинах небес, как упархивает напуганная бабочка на трепетных крыльях.

Они плыли вперёд, навстречу своей судьбе. И сейчас никому не хотелось думать о будущем. Была только вода. Только берега. И небо, красное, как кровь…