Рассказ давний, спорный. Наверно, тут ему будет самое место. О людях? О пони? Или может о том, почему нам не нужна война ни в Эквестрии ни в нашем мире? Война — это кровь, кишки и пустая смерть? А может быть она несет свои ужасы даже после того, как закончится?

Правка текста: Orhideous

Когда закончится война — все обязательно будет хорошо. Обязательно будут цвести прекрасные сады, целые клумбы с цветами. Сами будут расти, без ухода, даже поливать их не надо будет. Дрова будут на зиму колоться сами, а ведра — ходить по воду. Небо всегда будет чистым, и пегасам больше не придётся разгонять тучи для ясного дня. Лишь только принцесса Селестия и ее сестра по-прежнему будут поднимать солнце и луну, да и то им будет легче.

Когда закончится война, Пинки Пай вытрет слезы, отринет грусть и снова откроет «Сахарный уголок», в котором будет устраивать свои улётные вечеринки. Только они будут аж на целых двадцать процентов круче. Вондерболты скинут свои ракетные ранцы, отбросят в сторону автоматические пушки, взмоют в небо, чтобы удивить нас красотой и изяществом своего мастерства — великолепным полётом. Снова настанет Ночь Найтмер Мун, приедет Луна... все будут смеяться, она будет всех пугать, а все будут пугаться. Но лишь только на чуть-чуть.

Когда закончится война — в школу все ещё надо будет ходить, но лишь ненадолго. И домашних заданий уже не будет никогда, а все учителя будут точно такими же добрыми, как мисс Черили.

Когда закончится война, все те, кто не получил свою кьютимарку — обязательно её получат. Не будет плохих дней, не будет скуки, грусти и печали — да что там, даже сама смерть спасует, когда закончится война. И все будет хорошо, гораздо лучше, чем было до этого.

Тонкий и игривый луч тёплого солнышка с утра коснётся каждого пони, пегаса и единорога, лоснясь на их боках, чтобы сказать-поведать самую замечательную весть на свете. Родился новый день, который уж точно лучше, чем вчера, он будет наполнен радостью, он будет наполнен смехом и улыбками, он будет наполнен сладкой ватой и даже Дискорд, давно заточенный в камень и стоящий в королевском саду станет добрым, и Селестия расколдует его. А ещё солнце расскажет нам всем, что война закончилась.

Исчезнет Вечносвободный лес, обратится красивым, душистым лесом, веющим добром, и только добром, где даже нельзя будет заблудиться. Будем ходить по грибы и ягоды, застучат копытца по мосткам, не обращая внимания на тихий и журчащий под ногами ручеёк с ледяной водой.

Когда закончится война, настанет новый день, а молодая, совсем школьница-поняшка выбежит купить немного яблок, полюбоваться нарядами в восстановленной Карусели, заглянет в библиотеку Твайлайт Спаркл, чтобы спросить — а не появилась ли новая книга про Дэринг Ду?

Когда закончится война — будет кристальная, чистая, ничем не нарушенная тишина. Девственная, красивая, непостижимая, словно небо, и хрупкая, как ваза. Замрут где-то там созвездия в вышине, и только лишь слышен будет тихий, радостный шёпот: «Мама, я вернулся домой... живым».

Когда закончится война, новорождённая Эквестрия отринет мощи великана, воспрянет ото сна, а все поймут, что жизнь... это жизнь, и не стоит менять её на пустые ссоры, не стоит изливать свою злобу. Мир ведь прекрасен — он не для бомб, снарядов и пуль. Его создавали для чего-то другого. И все разом во всем мире это обязательно поймут.

Когда закончится война, все обязательно будут верить, как дети — наивно, быть может, чуточку глупо, но чисто и без обмана — что есть дружба и любовь, что есть прощение и сострадание...

Возрадуйся, Эквестрия, возрадуйся, народ эквестрийский, да здравствуют Селестия и Луна. Закончилась война...

Когда закончится война

Рейнбоу Дэш смотрела в небо, стараясь не смотреть на остающиеся вдалеке горы. Поезд уносил её из Рэйвенхувса навсегда. Никогда она сюда не вернется, никогда она не забудет того, что здесь было.

Когда она была маленькой, немного заносчивой и очень любознательной пегасочкой, ей всегда казалось, что нет чужого неба. Как это так: небо — и чужое, не свое, не родное? Ведь это же небо, красивое, голубое, приятное, где есть белые облака, мягче, чем любая перина на свете, и где есть радуга.

Она и не знала, что небо может быть другим: холодным, враждебным, чужим, не знала, что в небе может быть война.

Перед глазами всплывало, словно лента кинофильма, всё, что было здесь. Вот она, подбитая, падает, крича в эфир о том, что подбита, вот Соарин, неизвестно какими усилиями делает рывок и ловит ее на лету. И через час его собьют, вот только уже его поймать никто не сможет. Разлетится в щепки его ракетный ранец, распустится красивым огненным цветком, раскидывая ошмётки стали и осыпая землю оплавленным металлом. Вот она снова кричит, что ей нужна помощь немедленно, что они не выберутся отсюда сами, что их восемь, а пегасов всего двое и... они вышли из того боя, улетели, хватая боками, копытами и ранцами вражеские пули.

Больно, обидно, скверно. Скажи, небо, почему? Почему ты сменило свой миролюбивый голубой цвет на зеленоватый, почему ты принимаешь в себя эти жирные столбы дыма, идущие с земли, почему ты губишь своих детей, рождённых не для того, чтобы тебя покорять, а для того, чтобы гулять по тебе, радоваться тебе? За что?

Чужое небо, не понивильское, не красивое, не родное. Свежий воздух вскоре сменится запахом гари, дыма, ударит в ноздри; появится этот комок у горла.

Она уезжает отсюда навсегда. Прощай, неприветливое небо.

А с земли то и дело кричали: «Пулемёты на один час!», «Летуны, что ж вы творите, спасите нас!», «Бьете по своим!»

Верно: и помогали, и спасали, и били по своим — все было. Ведь это война, о которой нельзя рассказать за чашечкой чая, это война. Нет, она уедет отсюда. Прощай, Рэйвенхувс, прощай, его странный народ, прощайте, треклятые алмазные псы. Но не прощалась она лишь с теми, кто ушёл, кто с улыбкой поднимался в воздух, расправляя свои крылья для службы небу и больше обратно не возвращался, не приходил к взлётной полосе, для кого жизнь уже кончилась. Она никогда не забудет их. Они навсегда останутся вместе с ней.

Рейнбоу Дэш улыбнулась, смахивая слезу копытом. Будет что вспомнить, в самом деле.

И только приставной вагон, все так же стучат рельсы. А может, все это было только лишь сном, быть может, не была она ещё ни на какой войне, быть может, едет только еще туда? Пегаска ужаснулась только от одной мысли, почуяла сильный стук сердца, постаралась саму себя успокоить. Нет, она едет домой. Домой, обратно, где есть Понивиль, в воздухе парит Клаудсдейл и есть радуга.

А вот Флаттершай не повезло, или... повезло гораздо больше, чем ей. Будучи по природе робкой и стеснительной, Флатти каким-то чудом нашла в себе силы, чтобы отправится вслед за Рейнбоу и стать медсестрой. Рейнбоу частенько слышала о ней, что она всеобщая любимица в том взводе, куда её определили, вот только однажды снайпер ловко подрезал её полет, подстрелил. Пуля прошлась по крылу, сломав кость и вошла в бок. Пулю-то вытащили, но врачи собирались отрезать ей крылья, или как там это умное слово, Твайлайт должна помнить... Акампунировать, как то так... Рейнбоу потрясла головой. Неплохо было бы сейчас окунуться в воду, смыть с себя всю эту грязь, полежать на облачке и предастся сладкому забвению, ленной неге, паря в облаках и не думая ни о чем. Как там, интересно, Танк? Скучает у Твайлайт или все-таки нет?

Больше всего на свете Дэш сейчас боялась только одного — посмотреть на Флаттершай и увидеть, что жёлтая скромняшка лишена радости полёта. Она боялась этого, но хотела узнать — что с ней, как она? Любопытство, ребячество, глупость? Волнение...

Она попросту сейчас едет домой.

А как вернется домой, туда, в Клаудсдейл, забросит все дела и заляжет в кровать. С Флатти увидится попозже. Будет спать несколько дней подряд, попросит, чтобы её никто не тормошил. А потом завалится к ЭйДжей и осушит по меньшей мере целую бочку её фирменного сидра. Неужели она откажет своей подруге после такой долгой разлуки? Нет, конечно же, не откажет...

Стучат колеса на стыках рельсов, словно мерно отбивая какие-то шаги, стучит её собственное сердце. Закончилась война, она едет домой.

Биг Макинтош спокойно шёл по улице, мерно, не торопясь, как и обычно. Ничего в нем не изменилось — все та же гордая осанка, все тот же мужественный и сильный взгляд, соломинка во рту и мощь. Всем своим видом он как будто бы хотел показать, насколько силен на самом деле. Лишь только несколько шрамов на носу и один большой возле крупа были ему несвойственны, уродовали его стать и изящество. Хотя, кому-то казалось, что его эти шрамы как раз украшают.

Прицепной вагон, в который их тогда загнали, прежде чем увезти в Рэйвенхувс, Биг Макинтош запомнит навсегда. Пегасов в основном переправляли влёт, земнопони и единороги — на поездах. Тогда всё это почему-то многим казалось игрой, ему же — очередной работой, которую он должен был выполнить. О Рейвенхувсе на тот момент знали только понаслышке, и чаще лишь то, что там становятся героями. Никто и не подозревал, что быть героем, оказывается, не так-то просто, и даже гораздо больше — не так уж и почётно, как кажется на первый взгляд.

Он шёл, и все ему тут было дорогим. Эти деревья, эти улицы, пускай уже и порядком изменившиеся, пони, яблочная ферма, и Эплджек, что сейчас собирает урожай. Родная ферма, которая снилась ему во сне. Каждую ночь на той войне он возвращался сюда, чтобы увидеть заплаканные глаза Эплблум, уставшую от суматохи и невыносимой работы, когда больше некому помочь. И Бабуля Смит, которая так и не смогла дожить до победы. Надо сходить к ней на могилку.

Понивиль слишком сильно изменился за эти шесть лет.

— Убийца! — она крикнула ему это прямо в спокойное, безмятежное лицо, которое почти не изменилось после брошенного обвинения. А в ушах таки зазвенело, отправляя сказанные слова прямиком в душу. Убийца-убийца-убийца... словно бы вся улица только и говорила, повторяла одну эту фразу. Он сморгнул.

А солнышко все так же ярко светило, щебетали пичуги, смеялись дети. На груди, болтаясь на ленте, висела медаль — Бледная Луна, за мужество и отвагу.

Сколько ей лет? Наверно, чуть младше Эпплблум, оранжевая, с ярко-рыжими волосами, вьющимися, ниспадающими водопадами ей на шею. И зелёными, как небольшие изумруды, глаза, детские, наполненные тоской и жуткой обидой на весь мир. На крупе, словно бы кьютимарка была живой и гордилась своим наличием, красовалась роза. Цветочница?

— Зачем? — она давилась собственными словами, он видел, что слезы захлёстывает её, а она вот-вот соберется с силами и отвесит ему звонкую пощёчину. Он терпеливо и спокойно ждал, не сказав при этом ни слова.

Убийца. Поют птицы, не гремят разрывы, не стрекочет вдалеке автомат и не слышен рокот боя. Мирная, городская суета, не больше. Селестия, ради этого он прошёл все испытания?

Она сглотнула, из глаз и вправду, как маленькие хрусталики, посыпались слезы, неудержимые, быстрые, как ручей, потекли по щекам, а она даже не обращала на это внимания. Красивая, юная, еще не взрослая пони, но уже и не ребёнок. И невероятно худая, будто бы ее морили голодом все эти шесть лет.

«Убийца» — как будто прошептали родные улицы, бросив на него враждебный взгляд глазницами оконных домов. «Убийца» — прошелестела летняя листва. Биг Макинтош на миг взглянул на солнце, прищурившись — а солнце что, не скажет ему того же, что и остальные?

— Вы... ты! Вы убивали! Стреляли и убивали. Зачем? Ведь можно же было без этого! Если бы не вы, может, этого бы всего! Не было бы! На вас чужая кровь, на ваших копытах! — она уже выкрикивала ему это в лицо, а он все так же неподвижно стоял, лишь только моргал глазами. Она зашлась в рыданиях, переходящих в истерику. Не знал красный жеребец, что война, эта проклятая война, на которую его послали, забрала у неё мать, и отца, и старшего брата, оставила совсем одну-одинёшеньку на свете, никому не нужную.

Девочка дрожала перед ним всем своим маленьким тельцем, её бил озноб, неудержимая дрожь. Почему-то захотелось обнять её, пригреть, простить ей эти глупые слова. Всего лишь маленькая и обиженная судьбой кобылка. Что она видела, что знает о войне? Что это была всего лишь какая-то игра, что он получал удовольствие от того, что делал? Не видела она улыбок, смеха, непонимания и наивности, кто только что приехал. Ведь там, в Рэйвенхувсе, не сразу понимаешь, что такое война, не сразу она хватает тебя за глотку своими железными клещами, чтобы не отпускать, чтобы мучить. Но все меняется, когда наступит твой тот самый и самый прозрачный первый боевой, когда, словно очнувшись от наваждения, ты не сможешь вспомнить, что было, как стрелял,.. и стрелял ли ты вообще? Суматоха, паника, судорожное сердцебиение и страх, вкрадывающийся в душу, проникающий, словно хаос, рассеянный Дискордом. Не знала она и того, как после этого первого боевого они ходили и искали остальных, и многих пришлось попросту собирать по кусочкам. Глупая, обиженная на весь мир кобылка.

Убийца? Ну, может быть, и убийца. Ей просто говорить — она не замарала копыт, не окунулась в ту лохань с грязью, что зовется войной.

Рыжая уже ничего не говорила, а он обошёл её, сделал несколько шагов и приостановился.

— Я жить хотел, — шепнул он то ли ей, то ли самому себе. — Когда-нибудь ты сможешь понять. А я просто хотел жить и бил первым. Прости, меня ждут...

Война закончилась, они бились, сражались там, на дальних рубежах, только для того, чтобы здесь было мирно, чтобы вернулось то, что они однажды потеряли. Но Макинтош, кажется, понял. Они потеряли ту безмятежность, с которой жили навсегда. Мир изменился, пони изменились, все изменилось. Просто война закончилась.

Флаттершай улыбнулась, когда Энджел, в свойственной только одному ему манере разбудил её, постучав по макушке своей недоеденной морковкой. Розовогривая пегаска раскрыла глаза, мотнула головой из стороны в сторону. Хотелось бы ещё немного поспать, но разве она может пренебречь животными, что живут на её ферме? Ведь она должна их всех накормить, защитить от этого страшного и грозного мира.

Она была там, но, наверно, это ничего ей не сказало. Для Флаттершай зло существовало всегда, иначе почему она столь хорошо понимала, в чем заключается сила безграничной доброты?

Она не стала циничной, жестокой, не озлобилась, потому как вернулась к тому, от чего уходила. Она вернулась к тем, кто её ждал, а ведь её действительно ждали, и даже Энджел первое время был гораздо более послушным, чем до этого. Рана давала изредка о себе знать, вспоминать о ней не хотелось.

Говорят, что каждая пони возвращается в своих кошмарах в те места, где она уже побывала, но никогда бы не хотела возвращаться. Это верно. Флатти страдала каждую ночь, боясь засыпать, потому что возвращалась ТУДА.

— Терпи, девонька, терпи... Жгут, мать вашу, где жгут? — Флаттер Хил, весёлый, очень похожий на Пинки Пай парёнек, врач-единорог и командир одновременно сейчас был совершенно другим. Словно бы какой-то демон, зло, сам Дискорд вселился в него, ушла, испарилась безмятежность. Она никогда не слышала, чтобы хоть кто-то так сквернословил и покраснела. Или ей показалось, что покраснела?

Из простреленного бока у пегаски била кровь, не фонтанами, а небольшим гейзером, со стороны могло показаться, будто бы ее тело выплёвывает из себя лишнюю красную жидкость. Становилось все хуже и хуже, а Флаттершай казалось, что она дома. Потом ей казалось, что снова на войне, а рядом сидит Твайлайт Спаркл и отрицательно качает головой. Приходили к ней в бреду и Селестия с Филоминой, и принцесса Луна, требовавшая от нее, чтобы стесняшка собралась с силами и научила ее правильно говорить и использовать свой голос.

Но все-таки она открывала глаза. Все качалось перед глазами, её куда-то тащили, а хотелось спать.

— Не спи, э, слышишь? Я кому говорю, не спи, курва, дьявол, чтоб меня! Не спи! — Флаттер Хил хлестал её по щекам своими копытами. Флаттершай тащили оттуда. — Где помощь, мать вашу, где? У нас пять трёхсотых. Много их здесь. Дайте хоть раненых вынести, слышите? Помощи, помощи мне дайте! — разрываясь между Флаттершай и радиопередатчиком, единорог орал что было сил, не боясь охрипнуть, стараясь перекричать канонаду взрывов, и выстрелы, что раздавались все ближе и ближе. Если они не оставят раненых — погибнут все. А он их бросить не может, потому... потому что не может.

А потом её трясло, но она не помнила где. В ноздри ударил неприятный больничный запах, ей вдруг показалось, что она в кресле стоматолога и сейчас Колгейт попросит ее открыть рот. Укол.

— Крылья надо резать, не выживет...

— Только попробуй, сучье племя, вам все бы только резать! Спирт сюда, жгут и клещи!

— Доктор Стронг Хэрт, что вы делаете? Она же умрёт! Если не отрежем крылья, пойдет гангрена! На чем оно держится? На клочке кожи? Что вы там надеетесь спасти?

А доктор Стронг Хэрт ничего не ответил, оттолкнув всех остальных, плюнув на все нормы приличия и врачебной этики. Он делал то, что умел — лечил и, чтоб его разодрал Дискорд и поглотила рогатая судьба, он спасет этой бедняжке крылья. Пусть сам лишится рога, но спасет...

И он спас, а потом долго и упорно пил спирт, не зная, что уже через четыре года он умрёт от пресловутой и вышеупомянутой гангрены. Какая же таки ироничная и злая судьба...

Крылья хлопнули, девушка попыталась взлететь. С каждым днем у неё получалось все лучше и лучше, с каждым днем она летала выше и быстрее, скоро сможет парить так же, как и раньше. И Флаттершай улыбнулась. Черт с ней, с этой войной: если она будет просыпаться и видеть каждый день именно это — пускай снятся кошмары, главное, чтобы реальность навсегда осталось такой, какой есть. Остановись, мгновенье, ты прекрасно. Пичуги, щебеча и переговариваясь меж собой, задорно напевали песенку. Устав от летней жары, завалилась в грязь здоровенная свинья и, кажется, удовлетворённо похрюкивала, хлопая ушами. Курочки разбредались по курятнику, решая какие-то свои мелкие птичьи дела. И солнце — спасибо Селестии за то, что оно есть, спасибо ей за то, что она поднимает его каждый день. Спасибо этому миру, что он есть. Флаттершай не озлобилась, не стала циничной, жестокой — она знала, что если этот мир так прекрасен и хорош, то это стоило того, чтобы сохранить его для других.

Когда плачешь, то не всегда хочешь, чтобы твои слезы хоть кто-нибудь видел. Так было и здесь. Тихие всхлипы, проглатывание слез и новый поток воды, текущей из глаз. Солёной, неприятной, обжигающей щеку воды. Но она так больше не могла.

Когда-то ей говорили, что читать чужие письма — это очень нехорошо, но что такое нехорошо? Как вообще понимать это загадочное слово — нехорошо. Читать чужие письма — нехорошо, а не читать их — выходит просто замечательно. Но ведь кто-то же их читает, как он поступает — хорошо или плохо? А почему тот, кому письмо адресовано читает именно своё письмо, может это совсем не так?

Пинки Пай умела создавать самой себе оправдания, даже не задумываясь об этом. Если уж она хотела что-то сделать — сделает обязательно и не взглянет ни на какую мораль. Потому что она выше морали, а может быть потому, что такая у неё слишком уж гиперактивная натура. Она за гранью добра или зла, она просто Пинки Пай. Однажды даже Рерити как-то подметила, что есть хорошее и плохое, а есть её подруга Пинки, у которой на все есть отговорка.

Но читать чужие письма все-таки плохо, быть может, именно за это она сейчас и была наказана? Наказана самой судьбой.

Первый раз в жизни она захотела прочесть чужое письмо, и тут ей сразу же попалось такое — на всю жизнь отобьёт охоту!

Она не могла уняться, успокоиться, продолжая рыдать, потому что... потому что пройдут годы, а она не сможет
забыть прочитанного. Такие строки навсегда проникают в глубины души, вписываются туда калёным железом и жгут, жгут страшным ожогом изо дня в день.

Жёлтый лист пергамента лежал на столе из распечатанного конверта, словно в укор розовой поняшке перевернулась серебряная чернильница. По столу растекалась жирная, лоснящаяся боками, уродливая клякса. Плевать, на все плевать.

У писем всегда есть адрес и всегда есть адресат — тот, кто должен его получить. Но как быть, если на письме стоит «Папе на войну»? Как быть, куда это отправить?

Так уж вышло, что Пинки Пай оказалась в отделе расфасовки писем, чтобы перенаправлять их по нужным военным частям, а почту уже доставляли без неё. А вот такое письмо ей попало на глаза первый раз. Закончилась война, уже как месяц закончилась, нет больше разрывов и канонад, не стрекочут ружья и автоматы, не гремят ленивыми раскатами бомбы, все закончилось, все в прошлом, а вот это письмо, почему-то затерялось среди всех остальных. Почему она не видела его раньше? А сейчас вот взяла и вскрыла, потому что некуда было отправлять больше. Раскрыла от детского, наивного любопытства.

«Папа, папочка, когда же ты приедешь домой? Я так по тебе скучаю, мне хочется тебя обнять, зацеловать. А мама говорит мне, что ты на войне, что у тебя там все хорошо, а от мальчишек я слышала, что там убивают. А знаешь, папочка, я написала дяде алмазному псу письмо, чтобы он не стрелял в тебя. Ты у меня хороший и красивый, самый лучший папа на свете! Мне недавно пять поставили в школе и назвали самой лучшей ученицей, представляешь! Лучше всех прочитала стихотворение!

Папочка, привези мне щеночка, пожалуйста. Я маму уговаривала, но она сказала, что не сможет, нет денег у неё на собачку. А ты ведь подаришь, я знаю, купи мне собачку, ну пожалуйста. А я буду хорошо себя вести, обещаю.

А лучше... лучше ничего мне не вези, мой папочка — приезжай сам ко мне поскорее. Мне ночью приснилось, что ты приехал, я так хочу чтобы ты приехал, пожалуйста, приедь. Ничего я больше не хочу. А как приедешь — я обниму тебя так нежно-нежно, крепко-крепко, стукну копытцами и никогда-никогда больше не отпущу на войну.

Папочка, родненький, почему ты так долго не приезжаешь, я так за тобой соскучилась. Приезжай ко мне, пожалуйста и не уезжай больше никогда. Я помню, как мы с тобой и с мамой вместе гуляли. Вернись, пожалуйста, обратно.»

Твоя дочка, Ред Блоссом.

И рисунок на обратной стороне листа, корявый, детский, где три улыбающихся пони. Он не вернется к ней, Пинки Пай знала. Знала, потому что самолично видела похоронку на её отца, что прошла через её копыта. А слезы застилали глаза. Прости нас, девочка, прости за то, что глупые взрослые развязали войну. Прости за то, что они остались там, наши родные и близкие, распластанные на скалах с остекленевшими глазами. Прости за нас, да только нет нам прощенья...

Селестия, скажи, зачем ты это подстроила? А Луна не сомневалась: сестра прислала её сюда специально вместо себя.

— Батальоооон, смирно! — выкрикнул большой, статный жеребец-единорог с шрамом на все лицо, одетый в зелёный мундир, бряцающий медалями на груди. Наступила осень, прошло много времени, а награждали их каждый день. И иногда одна из принцесс должна была присутствовать на церемонии. А Луна их очень не любила, потому что каждый раз глотала слезы. Нет, она аликорн, она Богиня, она не должна показывать своих слез остальным, не должна показывать слабости. Да вот только не получалось почему-то.

Не было в этом году праздника забега осенних листьев, как не было его долгих шесть лет. Листья научились как-то падать сами.

Эквестрийская младшая принцесса уныло посмотрела на рыжий, яркий и красивый кленовый лист, с которым забавно игрался ветер. Везет им. Обоим: одному все равно, куда его зашвырнут, а у второго нет никаких забот, хоть игра ему скоро и наскучит. А ей вот тут сидеть, снова думать, снова чувствовать за всех остальных. Скажи, Селестия, ты ведь специально, да?

— Указом верховного Кантерлотского совета Эквестрии, за мужество и героизм, проявленные во время исполнения военного долга в Рэйвенхувсе, наградить орденом Бледной Луны...

Единороги, стоявшие до этого в строю, приподняли головы, их рога засияли, сильно, приготовленные к салюту. Ну что, Тия, ты этого хотела? Луна сглотнула, осмотревшись по сторонам. Почему она не может уйти отсюда — она же принцесса. Да что-то вот не давало ей этого сделать, не могла она все бросить и уйти — наверное, это то, что называют совестью. Сотни глаз смотрели сейчас на принцессу — кто-то с благоговением, кто-то обвиняющее, а кто-то отрешённо и с укором. Тия, за что?

— Фасти Винг — посмертно! — молвил жеребец.

Посмертно, а как же ещё? Каждый день награждают разными орденами и медалями — и все посмертно. Эдакая последняя почесть погибшим. А что даст этот маленький кусочек металла, полумесяц на копытце, вернет ли он того, кто уже не поднимется, не улыбнется, кому уже не смотреть, не радоваться, кто не сможет увидеть лицо матери из под цинка своего гроба?

— Спиди Сворд — посмертно! Цецерия Хувс — посмертно! Бьютифул Мейн — посмертно!

Ты слышишь это, Тия, слышишь? Возвышались из Кантерлота величественные башни дворца, видимые даже отсюда. Где-то там прячется солнцеподнимательница, укрылась от всего мира, для... для чего? Чтобы не смотреть всем им в глаза. Чтобы не смотреть в глаза тем, чьих сыновей и дочерей она послала на смерть. А самое обидное — они сделали то, что от них требовалось, они спасли если и не всю Эквестрию, то уж своих родных точно. Обидно только одно — Луне почему то казалось, что об этом забудут, что об этой войне не будут вспоминать или будут вспоминать лишь только с укором в сторону Селестии. Забудут тех, кто лёг там, защищая их покой. Скверно, обидно, горько и противно. Луне почему-то вдруг захотелось принять ванну, окунуть бренное тело в тёплую воду, расправить крылья и зажмуриться. Чтобы не видеть самой. За что наказываешь, Тия?

— Ия Фловер — посмертно! Шэдоу Степ — посмертно! Инвизибл Тэйл — посмертно!

Луна опустила голову. Гремели разрывы фейерверка-салюта после каждого произнесёно имени. Последняя дань погибшим.

Закончилась война...

Вместо эпилога

Зазвенела бутылка из под креплёного, выпитого сидра, упав на пол и откатившись куда-то в угол, в сообщество своих товарок.

Единорог смотрел на стол, безжизненно, отсутствующим взглядом. Как же ему все это осточертело. Единорог, простой жеребец, волшебник и целитель, командир. Флаттер Хил.

За все эти шесть лет он видел многое, много земель, много узнал о горах и о том, насколько опасны и обманчивы могут быть красивые горно-снежные массивы, как красивый пейзаж в момент окрашивается в красный цвет, превращается в бойню, где только одно желание — выжить. Шесть лет — он столько раз мог не прийти обратно, Рэйвенхувс, Беарбэнд, Редслалом — он был там, когда воевал. Он помнил многих, кто ушёл, помнил тех, кто смог таки вернуться. А ещё он понял, что Эквестрия — очень неблагодарная страна. Забыли героев. Те, кто не умер от разрыва бомбы, не схватил пулю, попросту не сдох — теперь умирали бесславно от наркотиков, холеры и водки. Как будто смерть завела себе какой-то особенный список, в который они все были давным-давно занесены, и даже потом она собирала свою страшную дань.

Он всегда служил своему народу, всегда служил Эквестрии. О чем думаешь, Хил? О Родине. О Эквестрии...

Простой единорог, он брал дворец алмазных псов в Редслаломе, был награждён бледной луной, сама принцесса Селестия приезжала его награждать. Проклятая, единственная железка — это все, что он должен был получить? Это все, что он получил в благодарность за то, что прошёл огонь и воду, побывал в объятиях Хаоса, вырвался и выжил. Ветеран. Ветеран никому не нужной войны, никому не нужный ветеран.

Их забыли, решив, что войны на самом деле не было. Их забыли лишь потому, что хотели навсегда избавиться от плохих воспоминаний, а теперь повсюду в лицо называли убийцами. Как будто бы они не защищали свой народ от алмазных псов, а сами хотели захватить их земли. Как будто бы они радовались, когда убивали, как будто бы они смеялись, когда умирали сами. Тысячи таких «как будто»...

Новая Эквестрия, новые правила, ему попросту, как и всем им, вернувшимся, «возвращенцам», не было здесь места. Убирайтесь, мол, вон, обратно! Убирайтесь, убийцы, на своё поле брани и убивайте, убивайте там друг друга до тех пор, пока все не перебьётесь. Или не передохните. Нету больше у Флаттер Хила жизни — она прошла там, закончилась, осталось лишь только тело, бренное, живущее по привычке, обречённое на смерть — потомки его наградили.

«Вы будете героями, вас никогда не забудут».

Слишком быстро проходит «никогда».

На столе лежал счёт за комнату, которую он не мог оплатить. Уже не мог оплатить, потому что пенсии не хватало, а согласно Федеральному закону, всех льгот он теперь лишён. Нищий, «возвращенец», «недобиток». Без денег и квартиры — забыт страной, как тысячи других. К чему ему теперь мундиры и эта железка — Бледная луна?

Им не поставили памятника, лишь только назначили пенсию, а каждый год Флаттер Хил, врач и военный должен ходить к другим врачам и показывать оторванное переднее копыто. Чтобы доказать, что за это время оно не отросло обратно.

Нынче о них говорили многое. Что там, закончилась война, теперь то уже можно бесстрашно выказывать своё недовольство. Мол, убивали они там детей и женщин у алмазных псов, не щадили стариков, а их там, мол, цветами встречали и разве что в копыта не целовали.

Прошла жизнь, ушла там, в горах, остался он с теми, кого не вернул из ночных рейдов, кого подстрелил подлой пулей снайпер.

Единорог закрыл глаза. Как он устал, как ему все это надоело. Саднили старые раны и засевшие где-то в глубине осколки, саднила душа, разрываясь на части. Он больше так не мог.

Флаттер умирал, пора бы уже. Что ж, возрадуйся, Эквестрия, возрадуйся, народ эквестрийский, слава принцессам Луне и Селестии. Закончилась война. А он уходит, как должен был уйти уже давно. Уходит туда, к своим, они, наверно, ждут его. Там он будет среди своих.

— Удачи — шепнул он напоследок, улыбаясь всей Эквестрии разом, прежде чем скользнул в заготовленную петлю...

Теперь уже добиток.