Автор картинки — Proenix

Автор: Chatoyance
Перевод: Веон, Многорукий Удав
Оригинал

Начало
Предыдущая глава

Глава 17
Под священною луной

Изящное светило принцессы Луны взбиралось вверх по небосклону, пока на противоположной стороне горизонта таяли последние отблески вечерней зари. На небе начали появляться звёзды: сперва лишь несколько, затем всё больше и больше, волнами и переливами по всему небу. Иногда звёзды зажигались волнами, как те, что бегут по океану, а в иные ночи рассыпались гроздьями и узорами, словно в калейдоскопе. Они всегда оставались на своих местах и редко перемещались, но каждый вечер загорались по-разному, будто следуя чьей-то прихоти.

Сегодня звёзды зажигались как-то по-особому игриво. Для хрупкого грациозного садовника Свитпеппера звёзды всегда задавали настроение, когда он совершал свой вечерний обход. Свитпеппер каждый вечер пел своим Скороспелым Садам перед сном. Цветущие растения любили его за это, а он любил их в ответ.

Свитпеппер пел баллады для томатов. Томатам явно нравились баллады. Томат — внушительный плод, краснощёкий и жизнерадостный, он любит хорошую историю. Сельдерею же нравилась классика. Оно и понятно, пожалуй: стройные стоические ростки, стоящие с таким снисходительным видом.

Свекла любила оперу. Увы, Свитпеппер знал только одну арию, да и ту не до конца, но он компенсировал это, напевая ей Баха. Морковь, на удивление, оказалась любительницей поп-музыки. Овёс, трава и овсяница предпочитали песни в стиле кантри — тут ничего удивительного, — а вот весёлая проказница-люцерна питала слабость к разухабистым моряцким песням. К счастью, их у Свитпеппера было с лихвой.

Но его любимцами, конечно же, были сладкие болгарские перцы — яркие, нежные, величавые и вместе с тем самую чуточку строптивые. Этим королям огородного бала пришлись по нраву мюзиклы. Вот истинно культурное растение, с которым есть о чём поговорить. Свитпеппер знал массу мюзиклов, а вместе с ним их теперь знали и его на диво крупные перцы.

Сейчас он пел им одну из своих излюбленных партий — песню доколлапсового автора Стивена Сондхайма под названием "Никто не одинок". Она изначально была частью мюзикла, который объединял в себе множество разных сказок в одну большую историю. Ещё будучи человеком, Свитпеппер имел довольно приличный голос, но став пони, он с упоением обнаружил, что его голос стал почти... безупречным. Свитпеппера восхищало его тенорное звучание, тон, тембр, вибрато; пожалуй, он мог считать себя практически настоящим Леггеро. Единственное, о чём оставалось сожалеть, так это что он никогда не учился по-настоящему пользоваться своим голосом.

Когда он ухаживал за своим садиком на крыше в Сан-Франциско, у него был педальный генератор, с помощью которого он накапливал электричество, чтобы запускать проигрыватель ромболов. Голографические данные в ромболах хранили обширную музыкальную коллекцию, охватывавшую бесчисленные эпохи и жанры. Свитпеппер всегда любил музыку, он очень скучал по этому аппарату и по своей коллекции. Теперь вся музыка, что у него осталась, жила лишь в его голове и в его горле. Творения людей были навсегда закрыты для него, и это было единственное, о чём он реально сожалел, став пони.

Песня предназначалась для двух голосов: Золушки и Пекаря, и Свитпеппер пел за обоих, меняя тональность между мужскими и женскими частями. Он как раз закончил петь сольную партию Золушки, когда следующая строка Пекаря зазвучала позади него. Голос был глубоким и мелодичным, и его обладатель знал эту песню весьма хорошо.

Как восхитительно и загадочно! Кем бы ни был этот другой жеребец, в Сондхайме он знал толк. Свитпеппер подхватил следующую строку, перекликаясь с этим таинственным голосом. Ему приходилось напрягать всю свою волю, чтобы не обернуться и не посмотреть назад. Это было так волшебно — стоять здесь, петь вместе с неким таинственным пони, который разделял его любовь к музыке.

Песня достигла своего досрочного конца — в пьесе персонажей на этом месте прервали — и Свитпеппер остался стоять, не шевелясь, позволив тишине на время окутать их обоих — его и этого таинственного жеребца. Затем он медленно повернулся с улыбкой на губах, чтобы поприветствовать своего партнёра в песне.

Его взгляд встретили бледно-зелёные глаза и лицо, обрамлённое белой косматой гривой, и шерсть топазового цвета на крепкой мускулистой фигуре земного пони. Это был тот бывший офицер корпфлота, назвавшийся "Голдривет". Вот так сюрприз. Свитпеппер ни за что бы не признал в нём любителя музыкального театра, а у него было очень хорошее чутьё на такие вещи.

— У тебя красивый голос.

Свитпеппер правда так думал. Ему очень понравилось петь дуэтом с Голдриветом.

— Твой ещё лучше. — Голдривет подошёл ближе, аккуратно переступая через ровные овощные грядки. — Я останавливался послушать, как ты поёшь своему саду, уже много раз. Пожалуй, сегодня я просто не смог удержаться. Надеюсь, я не очень помешал.

Голдривет стоял буквально в паре шагов от Свитпеппера, его грива упала ему на лицо, наполовину закрыв один глаз.

— Нет, это было чудесно, вообще-то. Спасибо.

Свитпеппер не знал, что про всё это подумать. Его верное чутьё давало ему противоречивые намёки. Быть наедине в саду при свете звёзд подсказывало ему одно, но Голдривет никогда не казался ему таким жеребцом, который... любит компанию других жеребцов. И, тем не менее, вот он здесь.

Более того, уже несколько дней было очевидно, что чалая кобылка по имени Грассденсер увивается за этим топазовым жеребцом с прямыми и недвусмысленными намерениями. Все уже давно решили, что эти двое рано или поздно станут парой. Она ни на минуту не оставляла его одного. Голдривет был жеребецом из жеребцов — сильный, крепкий, неистовый.

И всё же, вот он здесь. Поёт Сондхайма. Среди перцев, под луной.

Ах, к чёрту его верное чутьё. Свитпеппер сделал шаг навстречу, невольно скользнув взглядом по упругим фланкам и крепкой спине. Голдривет не отступил назад. Он стоял прямо перед ним, сильный и горделивый, и его мощная фигура ярко выделялась рядом с изящной фигуркой Свитпеппера.

— Так значит... говоришь, ты слушал, как я пою?

Свитпеппер робко поднял взгляд и посмотрел прямо Голдривету в глаза. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. При населении всего в 152 пони, из которых только половина была мужского пола, Свитпеппер фактически оставил всякую надежду найти себе пару. Статистически во всём табуне в среднем должно было быть шесть потенциальных партнёров. Практически же могло не оказаться ни одного. Прибавим к этому вероятность найти свободного и хоть сколько-нибудь совместимого жеребца, и... в общем, Свитпепперу казалось, что он просто обречён оставаться одиноким. Возможно, до конца своих дней.

Но Голдривет был здесь. Один. Среди перцев. Под луной.

И он был всего в шаге от него. И он был такой сногсшибательный. И любил музыку. И... он сам, по своей воле решил оказаться здесь.

Свитпеппер задрожал. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Чудес на свете не бывает. Только не таких. Такого просто...

Прикосновенье губ было тёплым, и мягким, и нежным, и неожиданным. Свитпеппер затрепетал, всё в его голове перемешалось. Это было невозможно. Чудес на свете не бывает.

Но, видимо, в прекрасном и чарующем свете эквестрийской луны они всё-таки бывают.

* * * * *

Пегасы лётного отряда Альфа закончили вить очередное затравочное облако — теперь плотно завёрнутая структура будет работать как своеобразная атмосферная губка, постепенно вбирающая в себя окружающую влагу. Через несколько дней Дроплет и её команда слетают проведать облако, и, если им повезёт, оно набухнет и растолстеет от водяного пара, собранного с нескольких миль вокруг. Тогда настанет черёд другой слегка утомительной операции — дотолкать облако назад в Саммерленд.

Вернувшись домой, облако можно будет пустить на самые разные нужды: на стройматериалы для облачного замка Цирруса, на дополнительный материал для затравочных облаков над прудами, или даже на расширение границ "округа" Саммерленд — зелёной зоны, простиравшейся далеко за пределы самой деревни.

Дроплет хотелось скорее добраться домой сразу по нескольким причинам. Во-первых, в Базовом лагере начали возводить второй, более мелкий, шатёр — первый официальный "дом" их деревни. До тех пор, пока они не вырастят себе полноценный лес из оказавшихся в девятнадцатом ящике саженцев (и, к счастью, выживших, хотя даже Свитпеппер не мог объяснить как), единственными зданиями в их деревне будут только готовые к сборке шатры из набора первопоселенца. Дроплет очень хотелось проверить, как продвигается постройка нового здания. Как собранные домики будут распределяться, тоже ещё толком не решили.

Дроплет хотелось, чтобы Алекси наконец вернулся к своей работе. Его маленькие "каникулы" начинали создавать проблемы, а она сама не чувствовала себя достаточно квалифицированной, чтобы вести за собой целый табун, чем ей всё больше приходилось заниматься. Она никогда не работала в Бюро и не проходила специальной подготовки, какая должна была быть у него. В прошлом она была простой жительницей фавелы, пытающейся как-то выжить в послеколлапсовом мире.

Но настоящей причиной, почему ей так не терпелось попасть в Саммерленд, был не шатёр и не возможность как следует отчитать Алекси. Настоящей причиной был... Рен.

Ренессанс оказался просто незаменим для Дроплет и для их строительных начинаний. Он хорошо понимал две важные вещи: плотницкое дело и технологии шестнадцатого века. Он знал, для чего нужны предметы, хранившиеся в ящиках, и как ими пользоваться. Это было просто удивительно. Даже жители трущоб всё-таки жили в трущобах квантового мира. Они могли не иметь работы, они могли ютиться в хлипких хижинах, сделанных из подручных материалов, но всегда где-то поблизости был голографический киоск, целыми днями трубящий спонсированные Мироправительством передачи, и почти в каждой семье имелся хотя бы один головизор или три-дэ-плеер.

Отец Дроплет был мастером-электронщиком. Это была почётная и уважаемая в фавеле профессия. Пожалуй, даже более уважаемая, чем доктор. Отец смог сделать её детство довольно счастливым по меркам мировых трущоб благодаря своей удивительной способности заставлять старые электронные устройства работать. В фавеле всегда было что починить, и потому их небольшое сообщество дружно старалось защитить и преумножить его обширные запасы запчастей и инструментов.

Отец однажды пошутил, что последний человек на Земле умрёт в обнимку с любимым головизором.

Скоро Земле действительно должен был настать конец, может быть, через пять или шесть лет, и Дроплет подумалось, что шутка отца вполне могла стать правдой. При мысли о нём пегаска улыбнулась и замахала крыльями быстрее, устремляясь вперёд во главе Лётного отряда Альфа.

Солнце уже село, а луна только начаала подниматься из-за холмов, когда они с Черри, Гаскетом и другими пегасами опустились на широкое поле Саммерленда. Было видно, что ужин уже совсем закончился и всепони устраивались спать. Большинство из них собралось в большую группу вокруг новой ратуши; у многих уже появились любимые местечки для сна относительно неё. Некоторые, как семья Алекси, искали более изолированные уголки по разным причинам, не последней из которых было... уединение.

Яркое эквестрийское солнышко пробуждало в некоторых новопони всё большее желание уединиться друг с другом. У них уже успело образоваться довольно много пар и по меньшей мере две полиамории. Новые семьи строились буквально вместе с постройкой шатров. Саммерленд начинал становиться их домом, и новопони делали то, что сделал бы любой пони на их месте — продолжали жить дальше.

Дроплет поблагодарила свой отряд, пожелала спокойной ночи Черриблоссом и Гаскету и стала искать Рена. Высмотреть его среди сотни с чем-то членов табуна было отнюдь не легко, ведь был он цвета самой ночи, тёмный и притягательный, но его золотые глаза-монеты просто обязаны были выделяться в свете луны, надо было только их углядеть.

Его не оказалось возле ящиков, уже почти полностью распакованных. Аккуратно ступая между телами отдыхающих пони — местами пытавшихся уснуть, местами тихо разговаривавших, обсуждая события дня — Дроплет обогнула большие кучи материалов и инструментов и посмотрела с другой стороны ратуши. Там Рена тоже не было.

Наконец она решила проверить у нового здания. Сначала она хотела туда полететь, но потом отмела эту идею — когда вокруг центра деревни спит столько селян, можно было запросто на кого-нибудь приземлиться в темноте. Это было бы неприятно, да и невежливо. Медленно ступая между спящими, она осторожно дошла до места стройки.

Первый этаж нового дома-шатра они умудрились за сегодня почти достроить, не хватало только нескольких полированных досок для пола. Было видно, что земные пони уже неплохо наловчились орудовать инструментами. Дроплет покачала головой в изумлении. Пони пользуются инструментами. Какая-то её часть, которая ещё помнила, что была человеком, считала это забавным. С другой стороны, рассуждала она, расправив и сложив поудобнее крылья, кто бы говорил. Безумство, подумала она. Я безумна, и мир безумен, и вся ситуация безумна.

Вообще-то, быть безумной было не так уж плохо. Дроплет потянулась крыльями во весь их размах и невольно зевнула. Долгий сегодня был перелёт, и её маховые мускулы совсем измотались. Просто удивительно, как быстро все пегасы набрали силу; теперь летать большую часть дня стало для неё так же естественно, как и ходить, а всего лишь каких-то полтора месяца назад о таком даже подумать было страшно. Эквестрия — очень великодушная страна, совсем не как скупая и суровая природа Матушки-Земли. Здесь тело можно было довести до отличной формы в считанные недели, а раны исцелялись в считанные дни.

Подняв взгляд на луну, Дроплет поймала её отблеск на своих перьях и, повернув крыло, заставила лунный блик cкатиться серебрящейся волной с её лопаточных перьев, затем разлиться по плавным равнинам покровных и дальше — до самых кончиков маховых. Пегаска улыбнулась: она хорошо знала части своего тела. В деревне это в последнее время стало маленькой модой — все новопони устроили между собой подобие состязаний, кто лучше знает своё новое тело. Был определённый престиж в том, чтобы уметь быстро отбарабанить названия суставов, перьев или частей уха.

Пожалуй, это было естественно для группы существ, которые остались без головизоров, без три-дэ-плееров и шлемов виртуальной реальности и которым надо было как-то себя занять. За неимением вещей, всё, что им теперь оставалось, это разговаривать. Игры в слова, игра на запоминание, песни, истории и сочинение стихов — вот те развлечения, которые были им сейчас доступны. Ну... и ещё дары тёплых солнечных дней, конечно. При этой мысли Дроплет немного зарделась.

— Прекрасны два твоих крыла, услада света, сверкают дивно в свете ласковом луны.

Вот он — тот голос, который она так жаждала услышать весь день. Дроплет схлопнула крылья к бокам и обернулась, спеша увидеть ярко-золотые глаза и огненно-красную гриву своего любимого.

В следующее мгновение она уже прижималась плечом к его груди, положив голову ему на спину.

— Прости, что опоздала. Мы нашли большое скопление тумана, просто огромное, и у нас много времени ушло, чтобы...

— Шшш... — Рен опустил голову и пожевал гриву у неё на холке. Дроплет сладко поёжилась — она обожала, когда он так делал. — Шшш... ничего страшного. Но я, признаться, проголодался. Я ждал тебя, чтобы мы могли поужинать вдвоём.

Дроплет практически ощущала, как он улыбался в темноте.

— Какой же ты глупый романтик.

Она потёрлась головой снизу верх о бок Рена и провела подбородком по его крупу и крестцу. Рен тихо засмеялся.

— Да, этого не отнять, да и как быть иначе с таким-то вдохновением. Эй... кстати, о еде. Я знаю чудесную ночную кафешку прямо за Западным холмом. По слухам, там подают восхитительный газон.

Большой пруд рядом с тем местом, где Свитпеппер устроил свои "Скороспелые сады", по общему согласию было решено считать "севером", а три остальные стороны света обозначились сами собой. Холм Алекси, таким образом, стал северо-восточным, ратуша размещалась в центре между холмов, ящики — между шатром и холмом Алекси. Запад же пока оставался самым уединённым направлением.

Дроплет хихикнула. Газон её очень даже устраивал.

— Я просто обожаю газон. Как же, это моё второе по любимости лакомство!

На это Рен лишь тихо усмехнулся.

* * * * *

— Правда? Ты в самом деле бывала во всех этих местах?

Пампкин махала хвостом из стороны в сторону прямо перед носом у Ряженки, которая пыталась поймать его ртом. Ряженке, по-видимому, нравились игры, где надо было что-то ловить. Она любила гоняться за чем-нибудь, но ещё больше она любила это поймать. Достигнув успеха, единорожка гордо прохаживалась, победоносно топая копытцами и довольно гукая. Пампкин совсем не старалась ей подыграть — победы единорожки были для неё весьма болезненны. Теперь она уже жалела, что не подумала об этом до того, как соглашаться на игру.

— Так я и получила своё человечье имя. От города, в котором родилась. Мне, правда, так и не довелось в него вернуться. Это было единственное место, куда папа абсолютно отказывался меня брать.

Каприс начала понемногу открываться перед Пампкин о своей прежней жизни и прежней личности, пока не было Алекси. Вначале она ужасно боялась. Она была убеждена, что Пампкин возненавидит её за то, какой она была, так же, как она ненавидела саму себя, но, к её большому удивлению, Пампкин не выказывала ничего кроме поддержки. Каприс была потрясена и никак не могла этого понять.

— Пампкин, как... как ты можешь говорить, что всё в порядке? После всего, что я тебе сейчас рассказала?.. — Каприс только что закончила рассказывать Пампкин историю своего прошлого. С их первого разговора прошло уже несколько дней. — Я... вроде как боялась, что ты не захочешь больше быть мне сестрой.

— Конечно я хочу быть твоей сестрой! К тому же ты ведь сама мне сказала, что мы будем сёстрами навек, забыла? Ну и что, что у тебя не получилось быть хорошим человеком. Ты так просто от меня не отвертишься. Как ты тогда сказала: мы теперь пони. Отныне и до конца своих дней, верно?

Пампкин сурово зыркнула на неё, но за этим взглядом на её лице читалась ухмылка.

— Значит, новое тело, новая жизнь и всё прощено, так, что ли? — Каприс очень хотелось верить, что всё именно так просто. Но нет, это глупо. Будь всё так просто, Алекси был бы сейчас рядом с ней.

— Нет. Если всё, что ты мне рассказала, правда, то ты тогда была довольно скверной личностью. — Пампкин задумалась на секунду. — Если бы ты осталась прежней, не думаю, что я смогла бы быть твоей сестрой. Из нас и подруги, наверно, не очень бы получились. Но ты не такая, как прежде. Как пони... ты как бы всё ещё используешь те же трюки, теперь я это вижу.

На этом Каприс понуро опустила голову. Ей было сложно рассказывать Пампкин о себе. Но Пампкин слушала её с участием и большой долей понимания.

— Может быть, ты и пользуешься теми же трюками, но ты используешь их для других целей, и ты теперь по-настоящему заботишься о других. Я ни разу не чувствовала, что тебе на меня наплевать, и ты явно очень печёшься о Ряженке.

Всё равно это ничего не оправдывало. Хуже того, старые приёмы катастрофически её подвели: Алекси ушёл, может быть даже навсегда, и чудо ещё, что Пампкин по-прежнему была рядом. По крайней мере это казалось чудом. Каприс была очень благодарна Пампкин, благодарна уже только за то, что та оставалась с ней.

— Каприс, всепони совершают ошибки или делают что-то, о чём потом жалеют. Важно то, стараются ли они потом стать лучше. Ты стала лучше. Ты становишься лучше с каждым днём. Вот, ты же рассказала мне о себе? Это требует большого доверия. Ты могла бы просто соврать что-нибудь.

Пампкин была права. В своей прошлой человеческой жизни Каприс сделала бы это своим первым и единственным выбором. "Одна ложь лучше истин двух", как она любила повторять про себя. Открываться перед Пампкин было большим риском. Но ей было так... плохо... из-за того, что Алекси ушёл, и она... зачем она вообще рассказала обо всём Пампкин? Она сама теперь не знала. Если бы она не стала ничего говорить, всё было бы намного проще. По крайней мере, точно не было бы так больно.

Может быть, она пыталась наказать себя? Оттолкнуть от себя всех пони, или вроде этого? Нет, не в этом дело. В каком-то смысле, рассказывая Пампкин, она делала то, что хотела сделать с Алекси. Она хотела рассказать ему всё. Она хотела быть честной с Алекси, полностью и совершенно честной. Может быть... может, если она попробует что-то новое... может, если она попытается быть совсем открытой, если она очень постарается, то Алекси захочет... остаться с ней.

В этот момент она осознала нечто глубоко её изумившее. Алекси не был просто деталью её планов. Он не был "идеальным выбором" для её нужд. Он не был имплантом, помогавшим ей стать более хорошей личностью. Она взаправду, искренне по нему тосковала. Дело было совсем не в охоте и не в том, что это испортило её план.

Она чувствовала что-то... она ещё не могла сказать что... но от этого ей было очень горько, и она не могла сосредоточиться ни на чём, кроме как на попытках загладить свою вину и исправить всё, чем она могла его оттолкнуть. Ей просто хотелось, чтобы он, Алекси, был рядом. Просто чтобы видеть его. Пусть даже он не захочет быть с ней, пусть даже он никогда не вернётся. Просто знать, что у него всё хорошо, просто видеть его иногда. Это чувство жгло её изнутри. Что-то с ней явно было не так, но... что же она могла сделать?

Прошло уже три дня. Боль всё не утихала. Дни шли, она разговаривала с Пампкин, нянчила Ряженку, говорила другим пони "Идите спросите Дроплет" — у Каприс больше не было для них ответов, она утратила способность направлять других. Сил едва хватало только на то, чтобы самой как-то пережить день.

Сейчас луна уже была на полпути к зениту, звёзды ярко светили в ночном небе. Каприс, Пампкин и Ряженка все вместе лежали на траве рядом с пустым местом, на котором обычно лежал Алекси — его отсутствие витало над холмом как призрак.

— Каприс... — Пампкин смущённо опустила глаза, — ...в те дни... когда ты была человеком, тебе когда-нибудь... бывало стыдно?

Каприс бездумно поводила по траве копытом, неотрывно следя за ним глазами.

— Нет. Ни разу. Прости, — проговорила она и сразу почувствовала себя каким-то монстром, что, может быть, когда-то было не так уж далеко от правды. — Но я иногда чувствовала... пустоту внутри. Меня это временами заставляло как бы проснуться, ещё до того как появилась Эквестрия. Бывало, я просто шла, занималась... делами... и вдруг просто чувствовала пустоту внутри, как будто... не знаю... как будто мне было грустно, только... это было что-то больше, чем грусть. Как будто я заблудилась, как будто я сижу в лимузине без центральной навигации, застрявшем посреди фавелы со всеми этими тупыми дармоедами. В смысле... людьми. Ой, бл... Прости. Я просто... А-АГХ. Алекси заслуживает кого-то лучшего, чем я. И ты тоже. Чёрт.

Каприс почувствовала, как по мордочке потекли слёзы. Её копыто нервно заскребло по земле, выворачивая комья.

— Мне очень жаль, Пампкин. Прости, что у тебя такая сестра. Я... я исправлюсь. Я буду хорошей сестрой, обещаю. — Глаза Каприс влажно блестели в свете луны, и при взгляде на неё Пампкин тоже хотелось плакать.

Пегасочка наклонилась вперёд и ткнулась мордочкой в сестру.

— Ох, Каприс... — вздохнула она, не замечая, как Ряженка вцепилась в её хвост и трясёт его, словно бульдог. — Ты у нас не одна такая растяпа. Я вот сбежала от родителей и уехала с полным придурком. У них, наверное, до сих пор сердце разрывается. Я иногда очень себя корю. Они никогда не узнают, что со мной стало. И не увидят своего внука... или внучку.Не знаю пока, кто это будет. В общем, они никогда не увидят меня и моего жеребёнка. Мы все совершали что-то, о чём сожалеем, Каприс.

— Жеребёнка.

— Что? — удивилась Пампкин.

— Жеребёнок. Так универсальней. — Каприс улыбнулась, несмотря на слёзы. Пампкин тоже улыбнулась до ушей.

— Ага. Жеребёнок. Окей, так и будем пока говорить.

Сёстры склонили головы и прислонились друг к другу макушками. Каприс немного всхлипнула.

— Совсем я расклеилась...

Ряженка протопала вокруг них, устав торжествовать победу над неуловимым хвостом, и вклинилась между мамой и Пампкин, лежавших, прислонившись лбами.

— Бёнка! — заявила она.

Каприс и Пампкин медленно повернули головы, всё ещё прижатые друг к другу макушками, и уставились на единорожку.

— Она что, сейчас... — проговорила Пампкин изумлённым шёпотом.

— Же-ре-бёнка! — произнесла Каприс чётко и с расстановкой.

— Бёнка! — Ряженка затопала передними ножками, так же, как она делала, когда ей удавалось поймать хвост. — Бёнка!

— Ух ты! Это же её первое слово! — Пампкин подняла голову и стала гладить Ряженку мордочкой, хваля и полизывая её за ушками, как ей очень нравилось. — Молодец, Ряженка! Ух ты! Какой же ты у нас молодец! А можешь сказать Пампкин?

— Бёнка!

Обе сестры дружно засмеялись.

— А какое у тебя было первое слово, Пампкин? — спросила Каприс, принимаясь ласкать и вычёсывать малышку Ряженку, счастливая и гордая за свою дочку.

— Ничего особенного, наверно, просто "мама", если правильно помню. Уж точно не "жеребёнка". А какое было у тебя, если тебе говорили?

— Свет. Моим первым словом было "свет". Очевидно, я хотела, чтобы включили свет. Я, кажется, очень не любила, когда его выключали. — Каприс принялась вычёсывать загривок Ряженки, постепенно спускаясь к холке.

— Серьёзно? "Свет"? Круто! — Пампкин была искренне впечатлена.

— Видимо, я уже с рождения была властной и своенравной. — Каприс печально опустила мордочку. Ряженка вывернулась из маминых объятий и пошла посмотреть, не хочет ли хвост Пампкин ещё поиграть.

— Нет. Я этого совсем не вижу, — сказала Пампкин, добродушно улыбнувшись. — Я думаю, ты просто хотела свет. И, мне кажется, это много хорошего о тебе говорит.

Каприс не сразу осознала весь смысл её слов, но потом улыбнулась:

— Я очень рада, что ты моя сестра, маленький ангел.

Луна, светило ночной принцессы, превращала землю между четырёх холмов в сказочную страну. Её свет струился волнами по широким травянистым полям, поспевая за лёгким бризом, и освещал двух любовников далеко на западе, и ещё двух — в глубине зарослей перцев.

А ещё лунный свет освещал широкую белую спину и ярко-синюю гриву пегаса, который стоял на земле и не сводил взгляда с некоего холма.

 

Читать дальше

"My Little Pony: Friendship is Magic", Hasbro, 2010-2019
"The Taste Of Grass", Chatoyance, 2012
Перевод: Веон, Многорукий Удав, 2018-2019