Автор: Chatoyance
Перевод: Многорукий Удав, Веон
Оригинал

Начало
Предыдущая глава

Глава 18
Представьте, что нет рая

Грассденсер снова топнула копытом. Она злилась, ох, как она злилась, и как же тут не злиться? Этот проклятый Голдривет, он... оказался любителем... музыкального театра!.. Нечестно. Она делала всё, чтобы привлечь его, а он... Нечестно!..

А всё потому, что в Сан-Франциско всюду было полно этих проклятых пи...

Хмф. Как странно. Очень странно.

Она не могла заставить себя произнести это слово. О нём даже думать было как-то неприятно. Раньше, в человеческой жизни, она никогда не испытывала таких проблем. Её учили ненавидеть всяких пе... необычных... жеребцов, которые... любили других жеребцов...

Какого сена?.. Что с ней не так? Она злилась, она до сих пор злилась, за то, что её отвергли, за то, что для Голдривета она, видите ли, оказалась недостаточно хороша. Но... они правда так мило смотрелись вместе, когда пели в саду, и...

Нет. Это было очень, очень странно. Это было куда серьёзнее, чем то, что жеребец, которого она хотела, оказался пе... певцом... садовым. В чём же дело? Она должна была осуждать его, обличать его... за что?..

Грассденсер изо всех сил напрягла память. Трудно было вспомнить, нужное слово так и вертелось на языке, но никак не давалось. Какая-то... аморальность. Вот, точно! Эти... — слово жглось, но она заставила себя его мысленно произнести, — п... пи... пидоры. Эти... двое... были плохими. Почему-то.

А почему они были плохими? Она помнила, что это так, но как-то невнятно.

Церковь. Её так учили в церкви. В той, куда она ходила, когда была человеком, когда её звали Грейс Лэйрд из Сан-Матео. В церкви Нео-Реформаторских Тамплиеров Иеговы. Они были очень консервативными, очень традиционными, очень доколлапсовыми в своих воззрениях. В этом и был весь смысл.

С самой конверсии она ни о чём таком не задумывалась. Ей и не хотелось. Теперь эти воспоминания вызывали только грусть... и стыд. Но почему? Это же была такая важная часть её жизни.

Она шла через деревню. Вокруг нового дома кипела работа; множество пони трудилось над постройкой. Грассденсер захотелось поскакать к ним и спросить, нужно ли им чем-то помочь, но она была слишком расстроена. Что-то с ней творилось странное, и неудача с Голдриветом заставила её это осознать.

Она не молилась больше шести месяцев. И вообще не думала о Боге. Не думала об Иисусе. Зато много думала о принцессах, Селестии и Луне. Каждый раз, когда она видела луну... ох!.. Она мысленно... благодарила... принцессу Луну... за луну.

Это ведь богохульство, да?.. Хотя, если разобраться, это же была её луна.

Вдруг Грассденсер как будто окатили холодной водой: она осознала, что перестала быть христианкой! Причём это не был её осознанный выбор. Не было никаких драматических изменений. Просто... оно само получилось. Как же так?..

Во время Конверсии она видела какой-то сон. Теперь она едва его помнила, но тогда он был очень ярким. Что же ей снилось?.. Вроде бы что-то очень важное.

Новенький центральный шатёр отбрасывал тень на утоптанную тропу, которую возле него постепенно протоптали пони. Солнце Селестии грело спину Грассденсер, и ей стало жарко. Она решила прилечь на свежую травку возле тропы, в прохладной тени шатра. Надо было разобраться в себе.

Тот сон. В нём она встретилась с Селестией и Луной, это точно. Видела их ясно как наяву, в этом она была железно уверена. Но... хоть убей, не могла вспомнить никаких подробностей. Слишком давно это было.

Значит, вот что поменяло её веру? Но она не помнила, чтобы тогда случилось что-то особенное; уж точно Грассденсер не бегала по клинике, вопя, что узрела свет Селестии. Нет, она просто рассказывала остальным, людям и новопони, что ей приснилось, а они рассказывали про свои сны. В клинике все так делали, потому что им было интересно. Вот и всё. Ничего больше.

Грассденсер попробовала подумать об Иисусе. Вспомнить, как надо молиться. С некоторыми усилиями она это вспомнила, но... теперь всё это казалось неважным. Библия, распятие, Ноев ковчег, Откровения... всё это были какие-то человечьи фишки.

Человечьи фишки. Вот как она теперь о них думала. Странные штуки, которыми маются эти странные люди.

Трудно было себе представить, чтобы пони стали прибивать к кресту хоть что-нибудь, пусть даже свитер. А если бы какой-нибудь большой страшный бог поселил пони в сад и запретил есть плоды с одного дерева, так они бы и не ели. Это было бы нехорошо и неправильно.

А если понибудь всё-таки съел бы плод, то это наверняка был бы какой-то подросток или жеребёнок, не ведавший, что творит; и сердиться на него за это и выгонять из сада было бы просто жестоко. Гадко. Внезапно сердце Грассденсер заполнила странная смесь страха и облегчения. Ей больше не нравился человечий бог. Он был попросту злобным.

Грассденсер стало не по себе. Она была смятена и расстроена. Как так вышло?.. Раньше она злилась на множество разных людей. И многих ненавидела. Теперь ей даже представить было трудно, как можно ненавидеть окружавших её пони; это были её друзья, её табун. Она даже Голдривета со Свитпеппером не могла ненавидеть, как ни пыталась. Из них вышла такая счастливая пара, и они очень здорово пели вместе, и...

Она больше не была Грейс! Она попросту не могла быть Грейс Лэйрд, жительницей фавелы, набожной христианкой. Хуже того, она поняла, что её это устраивает. На самом деле... она даже была этому рада. Если вспомнить, раньше она постоянно злилась. Злилась на... любителей мюзиклов. Злилась на политиков, злилась на другие религии, злилась на другие ветви своей религии, злилась. Просто злилась. Постоянно.

Теперь она перестала злиться. Она чувствовала, что солнце — дар Селестии, а луна — дар Луны. Она чувствовала эту землю, будучи земной пони, и когда она пела растениям в огородах или дереву возле городской ратуши, её наполняли любовь и радость. А ведь раньше, в человечьей жизни, такие вещи считались бы "ведовством". Она теперь вроде как стала колдуньей.

Хорошенькое дело. По стандартам Грейс Лэйрд она теперь была ведьмой. Не как единороги, конечно, но... у земных пони тоже была своя магия. Как там Свитпеппер говорил? Земные пони всё равно что ходячие волшебные заклинания, они излучают магию жизни всюду вокруг себя. Ворожеи, чародеи и гадатели осуждались в Библии. Ну, насколько она помнила. Всё это теперь казалось таким неважным. Трудно было вспоминать детали.

Зато важно было дружить и помогать. Грассденсер снова поднялась и двинулась в сторону новой стройки. Разобраться с этой странной проблемой в голове можно и за работой!

— Привет! Можно я помогу? — спросила она Кресцента, зелёно-белого жеребца, тащившего зубами инструментальный ящик.

— Бери молоток! Мы как раз заканчиваем застилать пол. Лишние копыта точно не помешают! — ухмыльнулся тот и принялся копаться в ящике. Найдя и выудив оттуда молоток, он протянул его ей, держа в зубах: — Воф!

Грассденсер забрала у него молоток, тоже взяв его зубами ниже по длинной рукоятке. Кресцент присмотрелся к ней:

— Ты Грассденсер, верно? Спасибо, что решила помочь. На гвоздях сегодня Дрэгонфлай, она умеет держать магией сразу несколько, так что мы сейчас всё мигом доделаем!

Дрэгонфлай, жёлтая единорожка с коричневой гривой, левитировала два гвоздя, каждый в свою сторону. Это был довольно впечатляющий трюк, но ведь она непрерывно тренировалась — вместе с остальными единорогами — с того самого дня, когда они решили попробовать открыть ящики. Она гордилась, что умеет левитировать сразу два предмета одновременно. Оба гвоздя повисли точно над метками, поставленными на половицах.

Грассденсер пару раз тряхнула головой, поудобнее перехватывая зубами молоток, пока не нашла правильный баланс. Ей нравилось быть полезной, и работа здесь, вместе с Кресцентом и Дрэгонфлай, полностью прогнала все её предыдущие раздумья. Заколачивая гвоздь, сосредоточенно следя, чтобы молоток в зубах бил по шляпке в точности сверху и гвоздь входил правильно, Грассденсер была счастлива. Она помогала всем пони!

Вскоре дело было сделано. Грассденсер оглядела красивый, гладкий, полированный пол. Она погарцевала по половицам; копыта так тепло и приятно стучали по дереву. Её мордочка невольно расплылась в улыбке.

— Здорово звучит, правда? — Кресцент шевельнул ушами и постукал по полу тёмно-зелёным копытом. Цок. Цок. — Обожаю стук копыт по деревянному полу. Он такой саид.

— Са... ид?.. — переспросила Грассденсер. Она впервые слышала это слово.

— Саид. Это по-арабски "счастливый". — Кресцент начал собирать молотки обратно в ящик. Рабочее место надо содержать в порядке.

— Ты... что, раньше был... арабом?.. — изумилась Грассденсер. Зелёный жеребец совершенно на них не походил.

— Ва алейкум ассалям, истинно так. Из Средневосточной корпоративной зоны. Я там вырос. Наша семья переехала в Севамеризону, когда мне было тринадцать. Правда, я уже знал английский, так что было не особенно сложно. — Он закончил с молотками и начал собирать гвозди; их запас был ограничен, поэтому все старались вести строгий учёт.

Грассденсер охватило любопытство.

— А можно задать тебе личный вопрос?

— Конечно. Моя жизнь как открытая книга. — Один гвоздь закатился в угол; по краю пола уже был невысокий бордюр из деревянных панелей.

— А ты был... раньше... религиозным? В смысле, раньше, когда ещё не был пони? И теперь? — Грассденсер было неудобно такое спрашивать, но она должна была знать.

Зелёно-белый жеребец замер с озадаченным выражением на лице.

— А знаешь... да, когда-то был. Странно. Я как-то... не задумывался об этом с тех пор, как... ну, как стал пони. — Кресцент улёгся на пол. — Наша семья была самой что ни на есть правоверной. Намаз пять раз в день, и мы старались соблюдать халяль, и я... но теперь уже нет.

— А ты видел сон? Во время Конверсии? Тебе что-нибудь снилось? — Грассденсер показалось, что она на верном пути.

— Да, конечно видел. Удивительный сон. Я встретил там двух принцесс. Они были очень добры ко мне. — Кресцент чуть-чуть улыбнулся, вспоминая.

— И я тоже. Говорят, что многие новопони видят одинаковый сон. Или не одинаковый, но всегда про принцесс. Ты помнишь подробности?

— Помнил. Какое-то время. — Кресцент немного погрустнел, будто потерял что-то ценное. — Я помню, что этот сон был для меня очень важен. Но, как и все сны, он постепенно стёрся из памяти. Очень жаль. Он был красивый и очень хороший.

Грассденсер сложила ноги, устраиваясь на полу рядом с Кресцентом. Гладкие доски приятно холодили живот и ноги.

— Как думаешь, а нам нужно поклоняться принцессам?

Кресцент рассмеялся:

— Судя по тому, что я ещё помню из того сна, и тому, что мне рассказывали, здесь, в Эквестрии, они точно сойдут за Бога. Но я знаю без тени сомнения, что они не хотят, чтобы им поклонялись.

— А откуда ты это знаешь?.. — Грассденсер передвинулась; пол был приятным, но твёрдым, и её ногам стало неудобно.

— Оттуда, что это единственное, что я ясно помню из сна: они мне сами сказали. Там, во сне, я увидел в них воплощения Аллаха и начал им молиться, и они очень ясно дали мне понять, что не желают ни поклонения, ни мечетей, храмов и церквей. Они владеют силой, способной сносить горы с лица земли, они могут переделывать само небо, но когда мы с ними общаемся, они хотят, чтобы мы просто вели себя вежливо. И не больше. Поклонение здесь — зло. — Кресцент заметил, что где-то оцарапал ногу, чуть ниже левого колена, и начал зализывать ссадину.

— Но почему?.. Если они такие могущественные, такие великие, почему они не желают, чтобы им поклонялись? Что в этом плохого?.. — У Грассденсер всё поплыло перед глазами, как будто мир вокруг начал разваливаться. В голове кружился вихрь из обрывков её прежних убеждений.

— Оглянись вокруг. — Кресцент перестал зализывать ногу и кивнул на радостных новопони, сколачивавших каркасные рамы, которым предстояло стать стенами шатрового домика. — Мир. Аль-салям. Идеальный, безупречный мир. Все пони трудятся вместе, все пони добры друг к другу. Здесь нет ненависти, нет того осуждения, которое было у нас на Земле. Вот я сказал тебе, что моя семья была правоверной. А какую религию исповедовала ты, когда была человеком — хотя, дай угадаю — ты была христианкой, да?

— Д... да, верно, была. — Какая-то частичка её души, всё ещё жившая в прошедшем времени, зацепилась за последнее слово. Грассденсер говорила искренне, от сердца, и ей стало окончательно ясно, что она больше не христианка и к религии уже не вернётся.

— А я был мусульманином. Если бы ты пришла в мой родной дом, тебе бы не были рады. Мои родители смотрели бы на тебя сверху вниз как на зимми, которую в лучшем случае можно терпеть и держаться подальше от её нечестивости. А если бы я пришёл в твой дом, были бы рады мне? — Кресцент взглянул на Грассденсер пристально, серьёзно и без тени юмора.

Кобылка потупилась и опустила ушки.

— Нет. Нет, не были бы. Моя мать изругала бы тебя вдребезги и пополам. Тебя бы даже на порог не пустили. И не только из-за религии... из-за расы тоже.

— Ну, а здесь я зелёный пони. А ты землянично-белая пони, и очень красивая, между прочим. Согласись, что мы отличаемся друг от друга гораздо сильнее, чем когда были людьми? Но друг друга за это не ненавидим. — Кресцент ещё пару раз лизнул ногу; ранка немного саднила, и зализывание помогало. — Где в Эквестрии все боги, пророки и спасители? Кому они здесь нужны? У нас есть принцессы, но они не ревнивы и не гневливы. Они не хотят поклонения, у них нет никаких священных книг. А какая у них единственная заповедь? Дружба. Вот какая у нас теперь религия, и она всеобщая. Я не встречал здесь нипони, кто бы сохранил ту же веру, которую имел на Земле. Ни единого.

Грассденсер подняла голову, плотно прижав ушки:

— А... тебе не кажется, что это, ну, как-то неправильно?

— А ты бы хотела по-другому? Хотела бы вернуться в мир, где тебя не пустили бы в мой дом, а меня в твой?

— Н-нет. Не хотела бы. Ни за что на свете. — Эти слова на миг оглушили её, но потом она ощутила странную лёгкость и радость. — Знаешь, я и правда не хочу обратно. Пожалуй... мне нравятся скромные принцессы, которым не нужно поклонение. Думаю, это лучше, чем... церковь. Просто помогая строить этот дом, я чувствую большую соборность, чем там. И больше радости тоже.

— Ты знаешь, — Кресцент поднялся на ноги; стенные панели внизу были уже готовы, и единороги готовились левитировать их наверх, где их предстояло приколачивать, — трудновато найти направление на Мекку, когда она осталась где-то за пределами пространства и времени. И трудно принимать Мекку всерьёз, когда через пять лет вся Земля перестанет существовать. Скажи я такое у себя на родине, меня бы казнили за вероотступничество; хорошо, что я теперь пони!

Грассденсер рассмеялась. Кресцент был очень хорошим жеребцом, и вообще ей нравился зелёный цвет.

— Может... может, это и нормально, раз уж мы теперь здесь. Быть теми, кто мы есть.

Кресцент взглянул на земляничную кобылку:

— Может, вера нужна только тем, кто живёт в мире без надежды. Смотри! — он поднял ногу, которую зализывал. — Исцелилась.

Ссадина исчезла бесследно. Нога Кресцента выглядела целёхонькой, хоть и немного грязной после работы на стройке.

— Исцелилась, — повторила Грассденсер, и для неё в этом слове прозвучало гораздо больше, чем для Кресцента.

 

* * * * *

 

Каприс никуда не отлучалась с холма Алекси, кроме как ради естественных надобностей. Она почти не ела и заметно потеряла вес, её тело из приятно-округлого сделалось угловатым. Пампкин делала что могла, постоянно напоминая ей, что она должна питаться как следует, чтобы кормить молоком маленькую Ряженку. Бывали дни, когда только это и заставляло Каприс съесть хоть что-нибудь.

Сегодня Пампкин предложила попробовать пообедать возле большого озера на юге. Она надеялась, что смена обстановки улучшит Каприс настроение. Она рассказала ей, что Дроплет видела там большие заросли вкусных цветов, и что Ряженке там может понравиться: юная единорожка обожала цветы. Каприс ответила, что Ряженка может идти, но сама она должна остаться здесь, чтобы Алекси легко её нашёл, если вдруг захочет поговорить. Но обещала всё же съесть что-нибудь.

Пампкин решила, что с неё хватит. Да, у Каприс были свои заморочки, как и у Алекси, но есть же предел, после которого пони пора, блин, наконец повзрослеть и начать решать проблемы. Было кристально ясно, что Алекси попросту сбежал к себе в облака подальше от трудностей, а Каприс чахла по нему, как глупая девчонка... совсем как Пампкин недавно, ещё в человечьем мире.

Ну, блин, если уж она смогла примириться с тем, что она теперь молодая пони с будущим жеребёнком, приняла на себя такую ответственность и нашла силы жить, то Каприс и Алекси, которые были гораздо старше её, давно следовало прекратить эти глупости! Пампкин в гневе ускакала прочь, оставив Ряженку с Каприс; как бы её сестра ни была расстроена, малышка-единорожка оставалась единственным, что было для неё важно.

Успокоившись, Пампкин пошла к Свитпепперу и всё рассказала ему про Каприс и Алекси. Она устала от этих глупостей и не желала их больше терпеть. А кроме того, она рассудила, что вся коммуна давным-давно обо всём знает, и ничуть не удивилась, когда так оно и оказалось. В девятнадцатом ящике, вместе с чашками и мисками, нашлись корзины; одну такую Свитпеппер и Голдривет загрузили дарами своих садов. Если Каприс не сходила с холма, чтобы поесть, значит, еда шла к Каприс.

Пампкин притащила корзину с сеном, морковкой, люцерной и двумя сладкими перцами к ней на холм и решительно потребовала, чтобы к тому времени, как она вернётся, Каприс съела всё. Никаких оправданий и нытья. Ешь, сестрица. Каприс надулась, но кивнула.

Пампкин настолько замоталась с Каприс, Ряженкой и всем прочим, что так и не выучилась как следует пользоваться крыльями. Теперь она жалела об этом; если бы она ежедневно хоть немного тренировалась, то сейчас могла бы просто полететь в Облачный замок и высказать Алекси пару ласковых. Она всё же попробовала взлететь, просто так, наудачу, но, конечно же, её крылья были слишком слабыми. Она твёрдо решила отныне практиковаться каждый день, пока не станет хорошей летуньей. А заодно разозлилась ещё больше: у неё были крылья, настоящие крылья, а она просто сидела на холме, да иногда немного ходила пешком. Какая дурацкая трата чудесного дара.

Совсем как Каприс и Алекси, кстати. У них был дар любви, и он пропадал зря. Какая разница, кто там что кому сделал и у кого какие проблемы; Пампкин твёрдо знала, что это была любовь, пусть они сами этого не видели, и всё в целом выходило ужасно глупо.

С этим идиотизмом пора было кончать! Она вспомнила, как Тайлер бросил её в клинике, когда она сказала ему, что беременна, и ещё сильнее разозлилась на Алекси. Он, по сути, сделал то же самое: сбежал при первом намёке на жизненные трудности. Пампкин уже вдоволь насмотрелась на такую фигню.

Она яростно прошагала в самую середину деревни и огляделась в поисках какого-нибудь пегаса. Естественно, ни одного не нашлось; они все улетели собирать облака или возиться с Облачным замком. Ну обалдеть теперь. Ей нужно было стащить Алекси с неба, чтобы устроить ему выволочку. Проблема в том... как?

Может, единороги помогут, у них же там магия и всё такое? Увы, они тоже не знали как. Они умели поднимать и передвигать предметы; у многих это получалось уже очень хорошо, но никто не владел настоящими заклинаниями. Да, у них была книга заклинаний — даже несколько, — из ящика с библиотечкой, но все они были написаны особыми письменами, которые понимала только Каприс, а от неё в последнее время было немного пользы. Нипони не смел беспокоить её, учитывая ситуацию с Алекси и вообще.

На этом Пампкин ускакала от единорогов прочь, разъярённая до белого каления. Значит, мало того что её новая семья разваливалась, так вдобавок они ещё тормозили развитие всей коммуны! Она заставила себя присесть и успокоиться: злостью всё равно ничего не добьёшься. Блин.

Ладно, что она вообще могла сделать?.. Можно, например, подождать, пока пегасы не вернутся, чтобы попастись вечером; нет, она хотела разобраться с этим прямо сейчас. Пампкин посмотрела на Облачный замок. Ага... там виднелись разноцветные пятнышки, сновавшие среди груд запасных облаков над основной постройкой. Наверное, пегасы только что пригнали очередное облако откуда-то из пустыни за границей зелёной зоны. У Пампкин появилась идея.

Она вернулась к единорогам, помогавшим доделывать новый домик-шатёр. Как раз пора было накрывать его крышей — огромным конусом из фиолетовой ткани с клетчатым узором. Пампкин изложила им свой план, и они с радостью согласились помочь; к тому же, это было интересным испытанием для их способностей.

Под руководством Лайтнинга и Оушена несколько единорогов — среди которых были Боинг, Аврора, Рен и Дрэгонфлай, — левитировали крышу так высоко вверх, как только могли. Затем они начали крутить её, стараясь привлечь внимание. Неизвестно как насчёт пегасов, но внимание остальных членов коммуны они точно привлекли, и вскоре целая толпа новопони охала и ахала при виде неожиданного небесного шоу.

Единороги, давно привыкшие работать сообща ещё со времён вытаскивания гвоздей из ящиков, заставили вращающуюся крышу носиться по небу и кружить вокруг главного шатра. Зрители отозвались восторженным громовым топотом; к этому времени единороги так увлеклись этой попыткой просигналить пегасам, что совсем забыли, для чего всё устроили.

— ЧУВАКИ! У меня идея! — воскликнул Оушен, сосредоточенно прищурившись и ярко сияя рогом. — Давайте её ещё вверх и вниз двигать, пусть она пульсирует, как медуза! Это будет ОФИГЕННО!

Хотя всё живое в земных океанах давно вымерло, медузы продержались дольше всех; почти каждый пони знал кого-нибудь, кто успел увидеть их своими глазами.

Единороги постарались добавить пульсацию, но её оказалось сложно синхронизировать с вращением и полётами туда-сюда. Затем Лайтнинг предложил задать ритм на слух, и вскоре единороги хором скандировали: "Вверх! Вниз! Вверх! Вниз!", а коническая крыша ритмично пульсировала, летая по кругу над деревней.

— О-о-о-О-о-оу!!! — вопили собравшиеся новопони, и даже Пампкин позабыла про свой гнев и начала наслаждаться зрелищем.

— Чуваки, да мы ПРОСТО ЖЖЁМ!!! — Оушен был вне себя от радости.

К сожалению, в пылу момента единороги отвлеклись и запутались: половина из них потянула вниз, вторая в то же время вверх, и сумма их сил оказалась больше, чем ткань могла выдержать. Раздался жуткий треск, и прекрасное лавандово-голубое полотнище разорвалось надвое.

— Не-е-е-ет! — застонала толпа.

Обе половины драгоценной крыши слетели вниз, как подбитые птицы; одна приземлилась на северо-западный холм, а вторая повисла на центральном шатре. Единороги в стыде и горе повесили головы; что за ужасный конец для такого чудесного представления. Оушен был безутешен, и только вздыхал: "Чуваки... Ох, чуваки...", снова и снова. Лайтнинг продолжал повторять, как ему жаль, а Рен сочинил краткую эпитафию по погибшей крыше:

О славная крыша в чудесную клетку,
Со скорбью великой мы видим конец твой.
Хотели мы всем показать свою силу,
Да только ума нам, увы, не хватило.
Прости нас, прости нас, прекрасный шатёр,
Я в честь твою к небу копыто простёр.

К счастью, на этом месте всенародное горе испортил практичный Тротски. Он призвал толпу ко вниманию и организовал две команды, чтобы вернуть разлетевшиеся половины обратно; несомненно, их без особых усилий можно было сшить снова, исправив таким образом весь ущерб.

Когда земные пони и единороги отправились стаскивать одну половину со склона холма, а другую левитировать с шатра на землю, Пампкин принялась лихорадочно оглядываться, выясняя, удалось ли им добиться цели — привлечь пегасов.

В толпе на земле пегасов не обнаружилось, так что она подняла взгляд вверх, к Облачному замку. Крошечные цветные точки, сновавшие по складу облаков, исчезли; ни одного пегаса там больше не было. Хотя шоу получилось отличным — но, правда, дорого обошлось, — никакой пользы оно не принесло.

Пампкин тихонько смылась. Ей оставалось только дожидаться вечера, когда пегасы приземлятся, чтобы попастись с остальным табуном. Она решила вернуться на холм, проведать Каприс и Ряженку. По пути она вспомнила, что поклялась себе упражнять крылья, и время от времени начинала изо всех сил ими хлопать, пока не уставала и не делала перерыв. Дорогу на холм она преодолела попеременно то шагом, то короткими подлётами в вихре пернатой ярости.

Добравшись наконец до вершины "холма Алекси", она обнаружила, что Каприс едва притронулась к корзине с едой. И вот тут Пампкин прорвало. Полностью потеряв самообладание, она наорала на Каприс в точности так, как её мама орала на неё саму раньше, на Земле. Под конец Пампкин просто разревелась и, рыдая, осела на траву. Она так старалась, все пони так старались, а Каприс не съела овощи, и теперь у неё вымечко пересохнет, и Ряженка начнёт голодать, и Алекси никогда не вернётся домой, и крыша порвалась, и вообще всё плохо!

Ни с того ни с сего Ряженка тоже расплакалась; сильные эмоции, кажется, всегда её расстраивали. Самое грустное было в том, что между рыданиями она то и дело выкрикивала своё единственное слово — "БЁНКА!", видимо, полагая, что вся проблема состоит в нехватке бёнки с её стороны. Она была ещё слишком мала, чтобы понимать, что происходит.

Каприс повесила голову, испытывая сильнейшее желание сбежать; ей страшно хотелось ускакать прочь, и продолжать скакать, и никогда не останавливаться. Только собрав всю волю без остатка, она осталась на месте, рассудив, что не такой пони ей бы хотелось быть. Каждая минута — это дар, сказала она себе, даже плохая, потому что именно плохие минуты дают пони шанс сделать что-то хорошее.

Она заставила себя успокоиться, насколько смогла, и для начала попыталась утешить Ряженку: Пампкин сейчас просто тихонько всхлипывала, так что юная пони была высшим приоритетом. Не сразу, но постепенно малышка утихомирилась; она больше не плакала, но по-прежнему повторяла "бёнка", за что Каприс старалась её вознаграждать, облизывая и гладя мордочкой. Юная единорожка явно пыталась всем помочь единственным доступным ей способом. Да, Ряженка, спасибо, нам сейчас как раз нужно побольше бёнки, ты молодец.

С Пампкин было сложнее: она отказывалась говорить. Пегасочка была расстроена, и Каприс понимала, что отчасти сама в этом виновата; поэтому она демонстративно принялась есть содержимое корзины, пусть и через силу. Ну... поначалу. Очень быстро до неё дошло, насколько она на самом деле голодная, а морковка была просто безумно вкусной.

Пампкин подняла взгляд, услышав радостное хрумканье, и наконец улыбнулась — Каприс предложила ей морковку:

— Они потрясающие, Пампкин!

Пегаска попробовала, в основном чтобы не спорить с сестрой, и морковка действительно оказалась потрясающей. Пампкин подползла на животе поближе к корзине, и вскоре сёстры вместе наслаждались плодами Скороспелых Садов. Пампкин даже откусила немножко морковки для Ряженки, и та загарцевала с маленьким оранжевым кусочком во рту так, словно это был Первый Приз За Лучшее Бёнканье В Эквестрии.

Когда пришёл вечер, Алекси так и не появился, но у Каприс хотя бы улучшилось настроение. Она теперь с готовностью ела и выглядела не такой грустной. А ещё она так и не заметила, как единороги крутили крышей, так что Пампкин с удовольствием живописала ей их неудачную попытку связаться с Алекси. Под конец они обе громко смеялись.

— Ох, Пампкин. Мне так жаль. Прости, пожалуйста. — Каприс взглянула на Облачный замок в лунном свете высоко в небе, затем перевела глаза на сестру. — Хех. Я так хотела, чтобы Алекси взвалил на себя кучу ответственности, а сама не справилась со своей. Ты была абсолютно права: мне нужно следить за своим здоровьем. Мне нужно есть, потому что вот эта вот крошка... — она погладила Ряженку носом, — ...полностью зависит от меня. Вернётся Алекси или нет, но у меня есть дочь, и я ей нужна.

— И сестра. Мне ты тоже нужна, знаешь ли. — Пампкин посмотрела в ответ грустными одинокими глазами. — Очень нужна.

— А знаешь что, Пампкин? — шаловливо ухмыльнулась Каприс.

— Что?

— К чёрту Алекси с его пегасьими заскоками! Мы и без него нормальная семья! Верно? — Каприс снова захихикала, и это было замечательно, потому что в последний раз она была такой весёлой много дней назад.

— К чёрту Алекси! — поддержала её Пампкин.

— КСЁЛТУ! — радостно запрыгала Ряженка.

— О Селестия!.. — в ужасе ахнула Каприс, а потом они с Пампкин расхохотались так, что долго не могли остановиться.

 

Читать дальше

"My Little Pony: Friendship is Magic", Hasbro, 2010-2019
"The Taste Of Grass", Chatoyance, 2012
Перевод: Многорукий Удав, Веон, 2019