Автор картинки — asuka111

Автор: Chatoyance
Перевод: Веон, Многорукий Удав
Оригинал

Начало
Предыдущая глава

Глава 15
Всё, что мне от жизни надо

Алекси чуть наклонил маховые перья вперёд — ровно настолько, чтобы поймать ветер и замедлить снижение. Этому трюку он научился совершенно случайно и был очень удивлён, когда обнаружил, что может поворачивать перья на концах крыльев. В его новом теле было много мелких хитростей, и временами он чувствовал себя так, будто сидит за штурвалом суборбитального транспорта, какими пользовалась корпоративная элита на Земле, окружённый сотней непонятных приборов и кнопок, и совершенно не понимает, какие из них нажимать.

Он узнал, что может поворачивать маховые перья, вчера вечером, когда Каприс пыталась... когда она была излишне... игрива с ним, и он ощутил странную как бы не боль в кончиках крыльев. Алекси так увлёкся своим новым открытием, что совсем забыл про Каприс, и она, возмущённо фыркнув, ушла в темноту.

Это начинало превращаться в проблему. Дело было даже не в том, что Каприс была в охоте — почти все другие кобылки тоже были. Нет, всё было гораздо сложнее.

Захваченный этими мыслями, Алекси приближался к холму, который он теперь называл домом. Где-то внизу спиральная крыша новой ратуши блеснула в лучах заходящего солнца. Пегасы сегодня весь день трудились над производством погоды; у Дроплет родился долгосрочный проект по максимальному озеленению окрестностей деревни Саммерленд. Они с Циррусом сошлись на том, что, как только земля за границей деревни превратится в настоящую пустыню, её будет очень трудно отвоевать назад. Зелень требовалось поддерживать или даже расширять, если возможно. Это было очень нелёгкой работой, а с появлением ветров и бризов слой хмари начал отступать, и доставать сырой материал для изготовления облаков стало совсем не так просто, как раньше.

Алекси припомнил, как впервые встретился с Каприс сразу после её конверсии. Он начал заигрывать с ней буквально с первых минут, но потом всё как-то завертелось, набирая обороты, подхватило его и понесло за собой. Всё развивалось слишком быстро: всего за каких-то три дня он оказался главой целого семейства с маленьким жеребёнком и сводной сестрой в придачу. Каким-то образом он фактически умудрился жениться, даже этого толком не осознавая. Всё это походило на какой-то нелепый сон.

А затем он внезапно очутился в Эквестрии, где его ждала куча новых обязанностей, и тут сладкие сны закончились. Он как будто очнулся, словно всё это время умудрился проспать. Как же он, чёрт возьми, дал себя в это втянуть? О чём он думал? Вот он объявляет конверсии, и помогает Мириам по кухне, и достаёт припасы для доктора Пастерн, а вот он уже... садится на корабль, плывущий в Эквестрию, вместе с Каприс.

Алекси изменил угол полёта и сильнее захлопал крыльями. Он свернул с курса, ведущего к холму, и стал набирать высоту. Ему не хотелось сейчас лететь туда. Каприс опять начнёт напрыгивать на него, пытаясь убедить его скрепить делом их брак, на который он не помнил, чтобы давал согласие. По крайней мере, не в здравом уме. Поднимаясь, он постепенно начинал всё больше и больше сердиться. В одну минуту он был свободным человеком, а в следующую.... сюрприз, Алекси, теперь ты папа. Посмотри на маленькую Ряженку, теперь она твоя дочка. Проходит ещё минута, и вот ему уже льют сыворотку понификации в глотку. Конечно, это было необходимо, чтобы спасти ему жизнь, но всё-таки...

Наконец, теперь у него было ещё больше обязанностей. Он ничего этого не просил. Он не хотел становиться главой сообщества. Он всегда предпочитал оставаться в тени, помогая другим делать их дела. А теперь ему приходилось быть какой-то вдохновляющей фигурой. Всё происходило слишком быстро. Это ведь не было его личным выбором, правда? За него всё решила Каприс.

Пожалуй, сегодня он проведёт ночь в небесном лагере. Хотя бы для спокойствия души. Но кроме этого ему ещё и надо было подумать. Как, во имя Эквестрии, всё это с ним приключилось?

* * * * *

— Венеция!

Роман Бертарелли был не из тех мужчин, кто ждёт. Если что-то должно быть сделано, оно будет сделано, вот и весь сказ. Роман мысленно послал деймона, чтобы тот определил статус его дочери. Через мгновение у левого края его поля зрения возникло окно: символ, спроецированный на сетчатку, показывал, что деймон натолкнулся на активную блокировку. Это был уже третий и последний раз. Он говорил с Венецией об этой самой проблеме буквально на днях.

Роман отозвал деймона и отправил нового. Он бы и черносетников послал штурмовать её комнату, если бы потребовалось. В конце концов, всё это делалось ради неё. Уж по крайней мере могла бы появиться вовремя.

Венеция Эльспет Бертарелли спустилась по широкой мраморной лестнице, одной рукой касаясь золочёных перил. Голографические окна за её спиной транслировали виды и звуки голубых океанов давно минувших дней, из ароматоров непрерывно лились запахи моря тех времён.

— Венеция. Ты же знаешь, у меня нет времени на твой глупые вы... — губы Романа внезапно встретились с её пахнущими жасмином устами, а во рту оказался её язык. Гнев его угас, уступив место разгоравшемуся возбуждению. Всё предсказуемо, как часы.

— Ну ладно тебе, папочка. — Венеция оторвалась от его губ и прильнула к плечу. — Ты же знаешь, как важно произвести правильное впечатление, даже во время поездки к мясникам.

Он мало что мог ответить на это; он вообще мало что мог ей ответить.

— Если ты так настойчиво называешь их "мясниками", то, может, нам никуда и не ездить?

Роман не очень одобрял увлечения дочери экстремальными модификациями организма, но его заверили, что всё это впоследствии можно будет безболезненно удалить, включая даже перматех. Он был не против немного подыграть её страсти, при условии, что это не повредит её будущему, а также положению семьи в корпоративных кругах.

Венеция протанцевала вперёд, обгоняя отца, и по её платью с вырезом и юбке-"паутинке" закружились вихри голографических красок, автоматически рассчитанные по её фигуре, чтобы подчёркивать контуры тела. Это был завораживающий наряд, в котором казалось, будто она стоит обнажённой в потоке радуги, и, как всегда, Роману сложно было это осудить.

— Идём, папочка, вечно мы из-за тебя опаздываем!

Венеция выпорхнула через парадную дверь, услужливо открытую для неё привратниками Боном и Дролем. Дирижабль ждал их на северном дворе под охраной вечно бдительного солдата в чёрной наносетке. "Ей правда стоило бы осторожней выходить из поместья, — подумал Роман. — Черносетники, конечно, надёжны, но и они не безупречны".

Венеция повертела попкой перед взглядом отца и засмеялась. Это было выверенное, расчётливое движение, тщательно отработанное и адаптированное к углу зрения и освещению. Ретинотопный затылочный имплант направил в её мозг изображение с камеры у северного входа, и Венеция слегка повернулась, чтобы из-под выреза на платье чуть-чуть выглядывал контур её грудей, тут же отметив, как посветлели лицо и область паха на инфракрасном изображении отца — это хорошо, так он будет сговорчивее.

Роман неторопливо двинулся вслед за дочерью к дирижаблю. "Как собачка", — подумала про себя Венеция. Его было сравнительно легко дрессировать, учитывая его положение. Хотя мужчины вообще были простыми существами, гораздо более лёгкими в программировании, чем её голокордер.

Как только они поднялись в воздух, Венеция начала рефлекторно перебрасываться сообщениями по гипернету со своими контактами из френд-листа. Время от времени на краю её поля зрения выскакивали напоминалки, услужливо сообщая ей, что пора радостно улыбнуться папочке, погладить его по плечу или приобнять. Если папочка начинал говорить, то внизу, словно субтитры, появлялась краткая аннотация; негромкие звоночки, посылаемые в нужный момент в слуховую кору её мозга, позволяли ей отвечать папочке так, словно она действительно его слушала. Это была довольно простая в обращении система: услышала звон, пробежала взглядом аннотацию, выдала подходящий ответ. Она даже понятия не имела, о чём он сейчас разглагольствовал. Вероятно, опять что-нибудь про работу.

Венеция как раз закончила публиковать свои последние мысли насчёт предстоящей имплантации: полноспектральной перматек-системе TX-03 "Ночные странники", которую ей должны были встроить прямо в череп, напротив лобных долей мозга. Это, конечно, было совсем не то, что она рассказала папочке. Его, наверное, хватит удар, как только она явится после процедуры со второй зрительной системой, торчащей изо лба! Ей уже не терпелось это узреть. Если всё, что она прочитала, было правдой, то она даже сможет увидеть, как у него сосуды лопаются в мозгу, если повезёт. Венеция любила бесить Романа. Это было одновременно и наказанием для старого хрыча, и восхитительным испытанием — завоевать его расположение назад. Подобные игры разбавляли монотонность.

Соблазнив его, когда ей было тринадцать лет, она открыла для себя целый мир возможностей. Теперь она могла получить всё, что захочет, когда захочет и как захочет. Как следствие, она презирала отца за то, как просто им оказалось манипулировать и, следовательно, насколько слабым он был, но больше всего из-за того, каким он оказался ужасным инцестуальным извращенцем. В конце концов, мог же сказать нет.

С другой стороны, улыбнулась она про себя, кто сможет сказать нет на такое, и кокетливо повертелась в кресле, отчего её груди весело заплясали, словно игривые котята.

Когда они приземлялись в "Региональном Стокгольмском Центре Имплантации", звонок у неё в мозгу уведомил Венецию, что папочка опять что-то сказал. Она мысленно вздохнула, что автоматически отправило уведомление её 234 самым близким подписчикам: им нравилось наблюдать, сколько раз за день отец вызывал у неё раздражение — на точное число даже делали ставки с призами и прочим. Краткая выдержка предполагала в качестве темы "родительское беспокойство". Какая прелесть. Она произнесла все нужные слова и механически добавила необходимое количество языка в прощальный поцелуй. Отец был для неё всё равно что торговым автоматом, нужно было только правильно вставить кредитку.

Вообще-то он довольно сносно вёл себя в этой поездке. Почти... по-отечески. Венеция почувствовала легчайший укол чувства вины и вернулась к дирижаблю, где сидел отец. По какой-то внезапной прихоти она прервала все свои гипернет-подключения и на секунду вернулась в реальный мир.

— Я... я просто хотела сказать "спасибо", что ты меня подвёз. Надеюсь, у тебя там всё пройдёт хорошо... там... куда ты летишь. — Она улыбнулась ему, и её улыбка была искренней — такое странное чувство для её лица.

Роман на секунду опешил. Искренность — не то, что он привык видеть, особенно от членов семьи.

— Эм... разумеется.

Ему нечего было на это сказать. Да и что тут вообще можно было ответить?

Неловкость начала становиться невыносимой. О чём она только думала? Венеция немедленно включила все свои соединения и интерфейсы, возвращаясь в полностью функциональный режим.

— Пока, папочка!

Уходя, она повертела попкой, и встроенный гироскоп показал, что она выполнила это движение с достаточным уровнем эротизма.

Микроскопическая сенсорная пыль, которую она тайком подсыпала ему в бельё, сообщила её имплантам о подъёме уровня норадреналина в его крови; при этом событии в её поле зрения тут же выпрыгнула иконка "награды". Ура! Неловкий момент успешно преодолён. Блестяще.

Уже входя в "Центр имплантации", она внезапно ощутила странную пустоту внутри. Ну что за напасть! Разве она не получала от жизни кайф? Разве не это самое главное? Но тогда... почему?.. Ай, не важно. Скорее всего, это папочка как-нибудь виноват. Это всегда он.

Каприс проснулась, встревоженная и в растрёпанных чувствах. С минуту ей хотелось заплакать. Лишь несколько секунд спустя она смогла вспомнить, где находится, и осознать, что всё это был лишь сон. Пампкин тихо сопела во сне справа от неё, прижавшись для тепла и уюта. Каприс проверила Ряженку: малышка тоже мирно спала, как обычно, свернувшись калачиком возле её вымечка и положив голову на мамину ногу. Каприс поняла, что её разбудило: у Ряженки понемногу отрастал рог, и его острый кончик упирался прямо в бедро другой ноги. Ойки.

Было темно, и луна висела высоко в усыпанном звёздами небе. Алекси до сих пор не вернулся. Так и не спустился из растущего облачного замка, висевшего в небесах. Она прождала его весь день, но он не появился к ужину. И не прилетел спать вместе с ними на холме. А он так нужен был ей сегодня ночью. Те чувства, вызванные прибавившимся солнечным светом, доводили её теперь до умопомрачения.

Справиться со своими нуждами самостоятельно у неё так и не получилось; сколько она ни пыталась трогать себя сама, это совершенно не приносило удовлетворения. Каприс даже попробовала потереться крупом о стенку ящика, пока никто не видит, но это тоже не помогло. Почему-то способы самоудовлетворения при помощи копыт на уроках в Бюро совсем не проходили, и теперь Каприс думала, что им не мешало бы посвятить пару занятий.

Этот сон... Каприс ненавидела сны про свою прошлую жизнь. Ей совсем не нравилось, кем она была и что тогда делала. Когда Эквестрия поднялась из океана, когда она услышала слова Селестии, когда она встретилась с послами (спасибо, папочка!), что-то в ней перевернулось. Она больше не могла себя оправдывать. Все объяснения, которые она придумывала себе, перестали работать.

В жизни человеческой девушки по имени Венеция никогда не было никаких сложностей или проблем, кроме тех, которые она придумывала сама. Ей некого было винить в том, что с ней случилось, кроме себя самой; никто, никогда и ни в чём ей по-настоящему не отказывал, и всё, чего бы она ни пожелала, всегда доставалось ей.

Познакомившись с эквестрийцами, она была поражена различием, впервые осознав, кем являлась сама: избалованной, манипулирующей, совершенно законченной дрянью. Эквестрийцы же всегда были... такими добрыми. Они были ужасно, искренне, до боли, невообразимо добрыми. Венеция никогда не знала ничего "доброго". Ну, может быть, один раз. Давным-давно. В бледных, потускневших воспоминаниях о маме.

Она стала буквально одержима пришельцами. Она изучала всё об Эквестрии, что могла найти, и чем больше она узнавала о жизни эквестрийцев и их мире, тем сильнее не любила себя. Она проштудировала всё, что могла достать, и даже воспользовалась своим положением, чтобы получить доступ к самым секретным подробностям их языка, культуры и мира — по крайней мере, насколько мировое правительство их понимало.

Изучая Эквестрию, она впервые в жизни обратила внимание на мир, в котором жила сама. Впервые по-настоящему заметила бесконечную фавелу, море обнищавших людей и умирающую землю за стенами отцовского поместья. Чем больше она смотрела на всё это, тем меньше сама себе нравилась. В конце концов однажды ночью она сбежала из дома, воспользовавшись возможностями своих имплантов, и начала бродить по улицам разрушенного Сан-Франциско. Здесь ей ничто и никогда по-настоящему не угрожало — импланты давали ей чувства, намного превосходившие всё доступное другим людям, и позволяли легко избегать опасностей.

То, что она увидела в руинах, раздавило её. Даже здесь, среди этой чудовищной нищеты, несмотря на ежедневные ужасы и насилие, встречались проявления доброты и акты самопожертвования, которые действительно значили что-то. Она оглядывалась на свою жизнь, и ощущение пустоты возвращалось с новой силой. Она больше не хотела быть "Венецией". Она не хотела иметь ничего общего с собственной же личностью. А что хуже всего — она поняла, что сама выбирала, каким человеком стать. Ей некого было в этом винить.

В итоге она пришла в Бюро Конверсии. Идти домой было незачем, а те немногие человеческие отношения, что у неё были, она давно испортила. Если бы она вернулась к прежней жизни, то просто влилась бы в старую роль, как рука в плотно сидящую перчатку. Но... как пони, как эквестрийка, возможно... всего лишь может быть... она могла бы стать кем-то достойным... существования.

Она лихорадочно пыталась сделать себя хорошей; надо было просто собрать все необходимые детали, все части. Она без проблем могла сыграть эту роль; ей ли было не знать, как мало в ней настоящего. Если построить вокруг себя правильную ситуацию, то у неё просто не останется выбора, кроме как стать приличной пони. Это произойдёт естественно, само собой. Надо только соединить вместе нужные компоненты. Это было почти как с имплантами.

Ей казалось, что всё удалось. Она всё сделала правильно, разве не так? У неё теперь была сестра, Пампкин, которая ей доверяла. Никто и никогда ещё не доверялся ей, а если кому-то и хватило бы ума на неё положиться, то этому человеку можно было только посочувствовать. У неё теперь была дочка, Ряженка, которой она казалась целым миром, а ещё завтраком, вторым завтраком, полдником, обедом, вечерним чаем, ужином и перекусом перед сном.

И у неё был Алекси. У пони Каприс теперь была семья, своя собственная целая семья, и она была нужна им. Каприс хотелось быть ответственной, ей хотелось заботиться о них, поддерживать. Она ужасно хотела быть искренней с ними. Беда была в том, что она никогда толком не знала, что это такое — быть искренней. Но она нашла способ: доверилась инстинктам. Теперь она была пони, так что нужно было только постараться не мешать своему телу и дать ему себя направлять. В каком-то смысле её собственная плоть стала теперь её новой системой имплантов. В ней не было иконок, звучков и уведомлений, но она всё равно наполняла её информацией. Наверняка это и должно быть искренностью — просто быть своим телом, верно?

Но если всё верно, то где же тогда Алекси? Неужели она что-то сделала не так? Может, случилось что-то ещё? Всё ли у него в порядке? Она за него тревожилась, и это было больно. Тревога была новым чувством для Каприс — по крайней мере, этот вид тревоги, — и она не знала, что с ней делать. Алекси не было рядом, он должен был быть здесь, но его не было. Это уже начинало бесить. Разве она не старалась всегда помогать ему, всегда его поддерживать? Так где же он, чёрт возьми? Дьявол! Где этот чёртов Алекси?

Ряженка проснулась. Она её разбудила. Очевидно, она слишком сильно мотала головой и гневно била копытом от своих мыслей. "Прости, маленькая", — подумала Каприс. Она полизала Ряженку за ушками, но юная единорожка совсем не хотела успокаиваться. Её жеребёнок как будто чувствовал, что она расстроена.

Ряженка начала плакать. Так жалобно, тоскливо, на удивление по-человечьи. Каприс попыталась полизать Ряженку ещё и погладить мордочкой, но это не помогало. Плач грозил разбудить Пампкин, а тогда начнутся расспросы и разговоры, а Каприс этого совсем не хотелось. Замолчи, Ряженка! Проклятье, от этого стало только хуже. На, пососи вымечко: Каприс попыталась подтолкнуть голову жеребёнка к соску. Но Ряженка не хотела кушать. Дьявол, где же Алекси? Почему он не возвращался домой?

Каприс положила голову на передние ноги и попыталась не обращать внимания на плач. Она почувствовала, как Пампкин заворочалась в полусне. Всё же было так хорошо. Почти идеально. Почему же всё не было идеально сегодня? Почему Алекси не прилетел домой, как всегда? И, что важнее, почему он не хотел... вые##ть её?

Это слово горело у неё в голове, как раскалённый уголёк. Она не произносила таких слов, даже в мыслях, с того самого дня, как прошла Конверсию. Ну, может быть, только про Виндфитера. Что с ней творилось? Может, это последствия пребывания в охоте? Должно быть, так. Это был новый для неё опыт, и она находилась слегка за пределами своих нормальных рабочих параметров — прямо как в тот раз, когда импланты в руках посылали в её затылочную долю мусорные данные. Она целый месяц чувствовала себя странно, пока неполадку не удалось найти.

— Ка... Каприс? — Пампкин подняла голову, сонно моргая. — Что такое?.. Ряженка... она так громко плачет.

Ряженка теперь практически выла, и Каприс не знала, как поступить.

— Я не знаю, Пампкин. У меня не получается её успокоить. Я не знаю, что происходит.

Пампкин огляделась:

— А где Алекси? Разве уже не поздно?

— Алекси... он не прилетел сегодня домой, — сказала Каприс без выражения. Её так переполнили собственные эмоции, что она совсем перестала понимать, что должна чувствовать.

Пампкин тяжело поднялась, осторожно обошла сестру кругом и снова легла рядом с Ряженкой, подогнув под себя ноги:

— Шшш... Шшш... всё хорошо, всё хорошо! Тётя Пампкин здесь, рядом с тобой, шшшш...

Ряженка повернулась к Пампкин и зарылась мордочкой ей в грудь. Пампкин стала вылизывать и утешать маленькую единорожку.

— Нет. Всё совсем не хорошо. И я не знаю почему. — Каприс уронила голову на траву и зажала её между передними ногами, прижав к голове уши. — Что-то очень сильно не так, и я не знаю что именно и не знаю, что с этим делать. — По её мордочке на траву потекли слёзы, однако она чувствовала себя какой-то странно опустошённой.

Долгое время всё продолжалось в том же духе: Каприс лежала на траве и полуплакала, а Пампкин утешала плачущую Ряженку.

В конце концов Каприс выплакала все слёзы, и Ряженка тоже понемногу успокоилась.

— Каприс?

Повисла долгая тишина.

— Да, Пампкин?

— Ты как бы... давишь, — произнесла Пампкин тихо, почти шепча. — Я знаю, ты не хочешь этим ничего плохого, и я понимаю, что ты всем хочешь только добра... — Голос пегасочки дрогнул, и она ненадолго замолчала. — Но ты как бы... давишь.

Лёгкий ветерок прокатился над вершиной холма, шевеля траву и заставляя её серебриться в свете луны.

— Я знаю.

 

Читать дальше
 

"My Little Pony: Friendship is Magic", Hasbro, 2010-2018
"The Taste Of Grass", Chatoyance, 2012
Перевод: Веон, Многорукий Удав, 2018